Поэзия и Женщина — женского рода. Случайность? Мне кажется, нет. Прекрасны, возвышенны, чувственны, ранимы и ранящи, жертвенны в своём стремлении к совершенству.
Во все века мужчины посвящали дочерям Евы мадригалы, сонеты, поэмы. Вспомните только бессмертные строки Пушкина, известные каждому человеку, знакомому с русскоязычной культурой: «Я помню чудное мгновенье…». Но мужская лирика о любимых, даже самая талантливая, — это одно, а вот женская поэзия… Она открывает совсем иной взгляд на мир, на жизнь, на умение прощать, верить, любить и оставаться верной своему предназначению. Мать, возлюбленная, жена, дочь, хозяйка, человек, преданный своему делу, — сколько ипостасей, ролей, каждая из которых важна, привносит в наш быт столько любви, заботы, внимания. Но ведь и это не ограничивает понимания женщины. Она и художник, и философ, она — Человек, познающий этот сложный, многозвучный мир. Поэтика Светланы Сусловой — прекрасный пример настоящей женской поэзии. Ей свыше дано открывать мир совсем по-иному, чем воспринимает его обыватель, снимать рифмой покровы с бытия, строки её стихов дарят открытия и откровения. Она ищет и познаёт, заблуждается и снова верит, очаровываясь жизнью.
К слову, этот год у Светланы Георгиевны юбилейный. Талант её по достоинству оценён и в Кыргызстане, и в России. Она народный поэт Кыргызстана, кавалер орденов «Данакер», Екатерины Великой, Золотой медали Ата-Тюрка. И это только часть её званий и наград. Стихи Светланы Сусловой (Токомбаевой) издавались на кыргызском, таджикском, китайском, английском, французском, немецком, испанском, польском и других языках мира. Зарекомендовала себя и как талантливый переводчик кыргызских поэтов и прозаиков (А. Токомбаева, А. Осмонова, М. Абылкасымовой, Я. Шивазы, А. Токтомушева, Р. Шукурбекова, С. Джусуева, С. Шатманова, А. Молдокматова, Ж. Мавлянова, К. Жусупова и др.). В её переводе с уйгурского вышла книга Д. Ясенова, с арабского — книга Султана бин Али аль Увейса, с таджикского — две книги Гулрухсор Сафи, рубайят Омара Хайяма. Несколько последних лет С. Суслова отдала сложной и интересной работе: переводила на русский язык одну из версий эпоса «Манас».
Её дни наполнены не только творчеством, но и любовью и заботой о семье, о сыновьях, внуках. От лица редакции хочется пожелать Светлане Георгиевне как можно больше прекрасных и радостных мгновений, наполненных, как солнцем, вдохновеньем и радостью жизни.

ЧАСЫ С КУКУШКОЙ

Я так люблю вечерние часы,

Когда в часах поёт кукушка долго,

Как будто хочет выпорхнуть из дома,

В котором время меряют весы.

Она кричит — и крик её отмерян.

Дыханье спящих мерно, как прибой.

Мой сон, и тот, уже скулит под дверью,

Чтоб в срок успеть управиться со мной.

Отмерены таинственной рукою

Здесь тишь и гладь — на час, на день, на год.

И лишь кукушка просит непокоя,

Кричит — пока не кончится завод.

Тогда опять в тюрьму свою забьётся,

Свободы ждать, в безмолвии грустя.

Страшна свобода, если не поётся.

Ещё страшней — свобода по частям.

Ей не понять, затейливой игрушке,

Что в этом мире так заведено:

Уж коль тебя поставили в кукушки,

То надо быть с часами заодно!

Назло покою, в поздние часы

Всегда мне книга слаще, чем подушка.

Я не боюсь, что крен дадут весы:

Над чащей дней взлечу лесной кукушкой!

 

***

Не берите поэтов в мужья.

Не берите их в жёны!

Что им надо, какого рожна,

С их душой обнажённой,

В этом мире, где всяк норовит

В свой улиточный домик сокрыться?

Что у них колобродит в крови?

Только — с истиной слиться:

Стать пчелой и цветком,

Ветерком,

Стать и морем, и камнем;

Всех любить, не нуждаясь ни в ком,

В вечность звёздочкой кануть;

Суть изведать, чтоб всем рассказать,

Но себя лишь запутать;

Всё возможно для них, что нельзя.

Им законы — для смуты;

Неземному их миру дворцы

Не годятся в подмётки;

Предотлётные вечно скворцы,

Перелётки;

Перелеском сквозным эта жизнь

Сквозняками продута.

Ну зачем же, зачем ты, скажи,

Всё отдал — за минуту:

За минуту немыслимых мук

На Голгофе прозренья?

Только сердца прерывистый стук,

Только — стихотворенье.

Не берите поэтов в мужья,

В жёны их не берите,

Не берите их даже в друзья.

А всего лишь — любите.

 

ПЕРЕДЕЛКИНО

В одиночестве сумрачном

Под замшелой столетней корягой

В этом непостижимом,

Для меня непонятном лесу,

Словно пёс,

Свои раны языком залижу я корявым,

Поскулю и поплачу,

А в общем, обиду снесу.

Клочья шкуры оставлю

Меж тесных оградок кладбища.

Я приду к Пастернаку

И сон его буду стеречь.

Переделкинский ветер

Знакомые строки просвищет,

Заплутавшись в трёх соснах,

Как в поисках истины — речь.

Все мы — верные псы

Нашей русской словесности вещей.

Что мы знаем о тех,

Для кого мы поём и творим?

Мы теряем любимых,

Как будто хозяина — вещи,

И уже в пустоту,

К тем, кто позже придёт, говорим.

О, как мало любимых!

Признание прочих — обида.

Да, когда-то придут вот такие, как я, ходоки:

В свежих ранах на сердце,

Со стёртою так, что не видно —

То ли талой снежинкой, а то ли слезой, —

Со щеки.

Как и прежде, деревья стоят

С непокрытою кроной,

В кольца летопись нижут

О судьбах творцов и невежд.

Над могильной плитою,

От мокрого снега зелёной,

Зеленеет звезда негасимых от века надежд.

 

ОШСКИЙ БАЗАР

Дромадёр этот стар, как седой гренадёр,

Бывший в веке минувшем лихим баламутом, —

Так я думаю в знойном Оше почему-то,

На базаре, впиваясь в тугой помидор.

От верблюда ложится горбатая тень.

И в тени я жую свой обед безыскусный,

Безыскусный, но сочный, пахучий и вкусный.

А базар, точно мир, простирается в день, —

День настолько прекрасный, что верится мне:

Впереди — словно персиков, дынь, винограда,

В жизни, как на базаре, — бесчисленно дней,

И распробовать каждый — такая услада!

 

Дней и сладких, и горьких досталось сполна.

Я немного завидую той, с помидором,

Ощущая горбатым себя дромадёром, —

Так скопилась своя и чужая вина.

Я теперь понимаю презренье и грусть

У верблюда в глазах — утомлённых, горючих:

Всевозможные яства и сласти — лишь груз,

Если в пищу годятся сухие колючки.

 

Оттого-то мне кажется: строки пусты,

Хоть завалены грудой метафор роскошных.

О, в укор не другим я: в моей же горсти

Умещались изюм, помидор и лепёшка.

Это молодость — глаз и желудка пожар,

Ненасытная жадность к бесстыдству сравнений.

Пусть же будет, как прежде, прекрасен базар

Знойным утром в Оше —

Для других поколений!

 

ДОРОГА НА ИССЫК-КУЛЬ

Когда мы едем мимо скал оранжевых,

В подпалинах, по-гончему коричневых,

В которых барельефы снегом выточены,

Ты говоришь: «Природа — Микеланджело,

Ученикам не доверяя полностью,

Она сама себя творит неистово».

Мы в Иссык-Куль войдём нагими полночью

И будем долго волны перелистывать,

Все в чешуе от брызг, луной подсвеченных…

Ни с чем тебя мне сравнивать не хочется!

Природа, не солги же перед вечностью:

Ведь это мы — твоя вершина творчества!

Когда в глаза любимые заглядываю,

Где звёзды все — падучие, дрожащие,

Я лишь одно желание загадываю:

Грядущее да будет Настоящее!

 

ЗИМНЯЯ НОЧЬ

Эта ночь — карандаш по бумаге.

Это графика строгой зимы.

Эти линии зрелой отваги

Даже в плавных овалах прямы.

Так, наверно, чертил Леонардо

Чёрным углем на тверди стены.

Так, наверно, уверовать надо

В правоту своих дел и в тени.

Пусть друзья отвернутся в презренье,

Пусть враги потешаются всласть.

Угол зренья — всегда озаренье.

Белизне и в тени не пропасть.

Под защитой заснеженной кроны,

Что не скоро листвой запестрит,

Быть хоть чёрной, хоть белой вороной —

Всё едино, как сердце велит.

Только в старости мудрой и в детстве

Быть собою без страха дано.

Но и нынче не грех оглядеться,

Насладиться ночной белизной,

Научиться у старости года

Чётким линиям чувств и ума.

Остальные оттенки природа

Нам с небес посылает сама.

 

***

Когда невмоготу дела мечтою мерить,

Потянет как в полёт —

В паденье, в грех, в бега.

Ах, Боже мой,

Страшны леса твои и звери,

Ах, Боже мой, — звезда светла и высока!

Упаднический дух — синоним тени света:

Поставить рядом —

Мглой

Связать непарность слов.

Об ангеле, что пал на землю эту с неба,

И память в небесах презреньем занесло.

Мы — правнуки его. Мы в нём навеки пали.

Нет, не раскрутишь вспять пружину бытия!

Клубится мгла в душе, текут иные дали

Сквозь даль земных веков — дразня, казня, томя.

И так порой тоска возьмёт, что пнёшь в отчаянье

Свой путь, свою стезю — и только пыль столбом!

Упаднический дух в нас вечно изначален.

И ангельская блажь ещё крепка при том.

Могу ли я винить себе подобных в чём-то?

Нас равно мучит страх и злоба, и вина.

Всего лишь только шаг от ангела до чёрта.

Упавшая звезда изгою суждена.

Сначала с неба — вниз, на землю.

Ну а после?

Под землю, в недра, вглубь,

в доклеточные сны?!

Мой предок, ангел мой,

Ты не виновен вовсе:

Изгнанник — ты, как мог, пытался стать земным.

Но вновь горит звезда меж косм седой полыни.

Упаднический дух ведёт земную плоть

К обрыву торных троп —

Чтоб снова пасть, отринув

Во имя крыльев всё, что ниспослал господь!

 

СТАРЫЕ ПОЭТЫ

 С. Фиксину

Да, я трогала степь, — она колется.

Но сосед седовласый сказал,

Очень складно сказал, как пословицу:

Степь руками потрогать нельзя.

Остальные смолчали и выпили

Тепловатую влагу до дна.

Мы сквозь окна автобуса видели,

Как в степи распускалась луна.

Были все мы причастными к таинству

Трогать словом людские сердца.

Блики лунные медленно таяли,

На лицо набегая с лица.

Я была молодая, всесильная

И колючая, как на войне,

И дерзила, и даже просила я,

Чтобы водки налили и мне.

 

Как давно мы в автобусе ехали,

В сельских клубах читали стихи!

Распрощались с земными успехами

Дорогие мои старики.

Над могилой четвёртою плакала

Я, как будто осталась одна.

Молодая и сильная плавала

Над пустынной отчизной луна.

Меж утратами годы — а помнятся

Вместе, рядом со мною, вблизи.

Да, я трогала жизнь, — она колется!

Кто из вас мне теперь возразит?

 

РОДНАЯ РЕЧЬ

Не задумываясь —

Как дождь

Льётся с неба, стучит по крышам, —

Говорю, и любую ложь

За чужим восхваленьем слышу;

Недосказанное — и то

Воссоздать несказанно просто

До незначащей запятой,

До значительности вопроса.

Это — с детства родная речь:

От рождения, до рожденья…

Речке так же нестрашно течь,

Огибая нагроможденья

Каменистых своих брегов,

Покушающихся на русло.

Я, наверно, была б другой,

Если б вдруг не родилась русской:

И покорнее, может быть,

И мудрее, и даже краше.

Только тем и прекрасна быль,

Что чужая не станет нашей:

И во сне, и в глухом бреду —

Пусть как роль затвердишь иное, —

Но очнёшься в своём аду,

Где и боль, и тоска — родное,

Где и ругань сладка на вкус,

Где и в жалости чуешь жало,

Где срывается просто с уст

Имя Божье — без мольб и жалоб.

Так не вызубрить, не приять

Речь иную, что рядом-мимо:

С ней, как с соской во рту, не спать,

С ней, вздохнув, не сойти в могилу,

Не задумываясь, как дождь.