— Любимая, какая ночь в Кабуле… Такая тишина и такие звёзды… Сколько горя и страданий разлилось на афганской земле… Хорошо, что мы не дали «зацепить», уберегли свою землю. …Не одну неделю разговариваем, вроде бы на одном языке — на фарси, но с большим трудом. Подумать страшно, как много, оказывается, поводырей и советчиков. Ни в коей мере нельзя свыкаться с таким попустительством — это прямой путь к краху… Вроде договорились о примирении. Недавно разошлись по номерам. Все, небось, сразу уснули, а мне не спится. Им неведомы мои думы о тебе. Как ты, дорогая?! Сердце рвётся к тебе… Осталось немного, потерпи чуть-чуть. Воо-н, та большая и яркая звезда, то светясь, то угасая, мигает мне. Может, она над твоим домом тоже и, может, она видит тебя?!

— Родной мой! Всё ли у тебя хорошо?! У меня так сильно сжалось сердце, и я резко проснулась. В который раз я будто держу сердце в ладонях, успокаивая, как младенца. А оно — в шрамах, рубцах — всё больше от собственных ошибок, горьких обид и негласных упрёков… И как в дар послан мне ты. Теперь я знаю, что надо жить, просто жить. Я сейчас вышла во двор. Говорят, самая тёмная ночь и самые большие яркие звёзды бывают перед рассветом. Во-о-н та звезда — самая яркая и большая, наверное, видит и тебя, ласкает своим мерцанием и так задиристо мигает мне. Ты мой волшебник, ты мой прорицатель, ты моя опора в жизни. Половина четвёртого утра, а я выспалась… Когда же увидимся… Между нами снега и снега, льдистый берег величавой реки…
— Ты что-то нежное сказала мне?! Снова что-то сочинила… Скоро, совсем скоро так много скажем друг другу… Поспи, ведь завтра — работа, потом много предновогодних хлопот…

…После трёхдневных дождей небо уже сутки сеяло густой порошей, расстелив гололёд на улицах и дорогах. Даже лихачи стали чрезмерно осмотрительны, а о «бесшинных» и говорить нечего… Втрое сократилось количество маршруток, во столько же раз выросла толпа пассажиров на остановках. Выйдя с оборванными пуговицами из переполненного салона «Газели», Аксаамай шла сквозь ночь. Кромешная темень — чёрный снег чёрными потоками умывал её лицо. Обессилевшие ноги просто волокли. Весь её мир был «изрешёчен»: настолько низвергло её дух случившееся в этот день. Наконец-то спасительная калитка родного двора, но, шагнув вовнутрь, Аксаамай поскользнулась, упала. Лежала на снегу, не могла и не хотела вставать. Подложив под голову отлетевшую большую меховую шапку, уставилась сквозь снег в серое небо:

— Ну, что?! Что ещё тебе надо от меня? — немо кричала вверх. — Вот, лежу, распластанная, беспомощная и никчёмная. Небось, тебе нравится?! Конечно, нравится. Как же! Я с малых лет пытаюсь найти в тебе опору. Научи меня жить без тебя, тогда перестану тебе надоедать. Впрочем, я у тебя вне учёта… — Аксаамай еще поплакала, потом присела… — Прости за назойливость, бабушке я не могу пожаловаться. А ты — Бог! Ты выкроил мне такую судьбу при рождении, — женщина пригоршнями снега утирала лицо, руки, шею, виски… Она стыдилась своих слёз и пыталась затереть боль холодом снега.

Она и не заметила, как в свете лампочки, включённой под углом крыши дома, к ней быстро подошла тень, а потом и хозяйка тени — бабушка Аксаамай, и, как наседка, закружилась — маленькая, сухонькая и такая родная:

— Айланайын, эмне болду? Пусть Аллах принесёт меня жертвой всему плохому. Как помочь тебе? Как поднять тебя?

— Зачем вы с рождения пичкали меня молитвами? Зачем мы надоедаем Создателю? Хоть одну вашу молитву он услышал? Что вы вымолили, скажите мне?

— Тебя, детка. Тебя я просила у Аллаха. Ты у меня вон какая — умная, красивая, сильная. Всё будет хорошо. Аллах много обещал тем, кто его любит. И он всех видит, всех слышит. Иначе зло уже давно погрузило бы Землю в темноту. Вставай же… Не говори ничего. Не огорчай меня. Всего лишь ещё одно испытание…

— Ну бабушка! Умоляю, какое испытание?! Это же торжество мерзавцев. Не нашлось ни одного человека, который хотя бы намёком заронил сомнение и этим поддержал меня. Если бы Бог захотел, вся заваруха уже давно бы закончилась. А что получилось?! Меня выставили лгуньей…

— Пошли, пошли. Бог знает, что делает — Бог не торопится. Сегодня шельма потерял бы мизер, а завтра он потеряет в десять раз больше.

— Вы, бабушка, неисправимы. Увидеть бы хоть один живой пример сказанного вами …

— Ты намокнешь, пошли. Пойдём, пойдём, — и обе направились к дому. Собака на длинной цепи заластилась было, но, почуяв неладное, отстала.

В небольшой тёплой веранде Аксаамай повесила шубу, сняла сапоги и упрятала ноги в меховые тапочки. Удивилась витающему густому запаху хвои. Невысокая пышная ель, прислонённая в углу, уже обжилась в тепле. Потрогав ветки, Аксаамай прошла на кухню, помыла руки и присела на стул.

— Вот, малютка моя, дети прислали тебе и ёлку, и каждый — по подарку. Посмотри, — бабушка придвинула солидные коробки в красочных упаковках. — Шофёр завез. Сегодня я тебе чучвару сготовила, в супчик добавила морской капусты. Попробуй. Не отказывайся.

Аксаамай понимала, что бабушка пытается её отвлечь от груза несправедливости. Глядя на хрупкую старушку, с хладнокровной уверенностью заверяющую внучку в благополучии, она, шумно вздохнув, поднялась и обняла её.

— Никогда не богохульствуй. Никогда не делай разборок с Богом. Сколько раз он спасал тебя от смерти, от злых людей! Каких детей он тебе дал! Иногда мне кажется, что я обуза тебе. Сидишь, повязанная без нитей, около меня, — пожилая женщина присела на своём стульчике.

— Бабушка, да как вы смеете? Прекратите, — Аксаамай обняла сидящую бабушку за талию и опустила голову на её колени… — Я ведь с рождения помню и люблю только вас…

У бабушки задрожали губы, подбородок, и слёзы полились из глаз, умывая маленькое морщинистое лицо.

— Всё, бабушка, «взрыв» отгремел, тишина. Вам не надо было выходить. Я бы сама пришла. Я же должна была пообщаться с нашим Богом, не расстраивая вас, — и Аксаамай поцеловала лоб, поочередно глаза, кончик носа и руки бабушки, заодно вытирала слёзы, сняв со спинки стула полотенечко. А бабушка поцеловала затылок и пышные волосы своей внучки. Успокаиваясь, начала разливать чучвару:

— Покушай, малютка.

На кухне было светло и очень тепло. Стол по обыкновению изобиловал тарелками, чашечками, прикрытыми салфетками и блюдечками, но к ним не притронулись. Молча поели, вымыли посуду. Любование елью и подарками отложили на завтра. Каждая пошла в свою комнату, и обеим не спалось.

…Одна из первых учительниц в селе Мажурумтал, где по берегам реки колыхались на ветру ветви ив, Дильде вышла замуж за секретаря сельского совета Мамбета в 1933 году. Через семь месяцев тайные враги женщины-учительницы четвертовали её мужа, а через три дня она родила сына. Она продолжала учительствовать и в годы войны, рядом с учениками рос и её сын. В 1950 году Мурат поехал учиться в Ташкент и оттуда в 1956 году по комсомольской путёвке ринулся осваивать целину. Какие письма писал он матери, всегда начиная словами «Моя героиня»!

В 1958 году он погиб в пожаре, спасая хлеб; посмертно стал героем труда. Почему бы её гордости и опоре, единственному сыну не быть осторожнее, а может, даже трусливее — при мыслях об этом у старой Дильде каждый раз катятся слёзы. Мамбет ушёл из жизни, защищая её — свою любимую женщину, а сын — спасая народный хлеб.

В феврале 1959 года в школу приехала молодая, светловолосая, зеленоглазая женщина. Она была беременна. Звали её Изумруд. Дильде сразу вспомнились неизменные строки в последних письмах сына: «Мы тебя все любим и целуем — я и ещё двое. Скоро все приедем». Она поняла и приняла все без расспросов.

Какой же сноровистой, работящей, ласковой была Изумруд. И молчаливой. Дильде ждала. В мае невестка в больших муках родила дочь и, умирая, в слезах сказала, что не успела попросить прощения у родителей в Ашхабаде, их адрес в задвижке тумбочки. Задыхаясь, прошептала:

— Мы с Муратом очень любили друг друга. Он ждёт меня. Похороните меня на очень высоком месте, чтобы я знала и чувствовала всё, что происходит в его родном краю, и помогала это ощущать ему. Спасибо, мама.

В первый раз за всё время она назвала Дильде «мамой», и её огромные зелёные глаза стали застывать кристалликами тёмного изумруда.

— Да что за проклятое создание я, что все покидают меня? Не хочу жить. Не хочу жить, — впервые за четверть века пребывания в этом селе забилась в истерике женщина, ударяясь головой о стены и вымаливая себе смерть вместо уходящей Изумруд.

Аильчане, с большим почтением относившиеся к Дильде, один за другим собирались у фельдшерско-акушерского пункта, вокруг которого весна в тот год раскидала много маков. Все знали жизнь Дильде, плакали даже мужчины и умоляли Аллаха спасти её внучку. Старшая по возрасту среди присутствующих Айым, доярка, депутат района, плеснув воды в лицо убитой горем женщины, сказала:

— Дильде, возьми себя в руки. Мы знаем тебя с тех пор, как ты тоненькой девочкой приехала работать к нам в школу. Наши дети и внуки обязаны тебе всем, чего достигли. Мы всё пережили — и войну, и утраты, потому что держались вместе. Ты не одна и никогда не будешь одна…

В это время медсестра вынесла из ФАПа свёрток, из которого раздавался громкий младенческий плач.

— Дильде, ты должна жить и вырастить внучку. Кто у нас поблизости кормящая мама? Позовите, — сказала Айым и поднесла плачущую девочку бабушке.

Дильде перестала рыдать, прислушалась, потом будто прозрела — стремительно взяла в руки свёрток и прижала к себе.

Похоронили Изумруд среди бушующего майского цветения маков и изумрудной сочности зелени.

После долгих раздумий Дильде выписала свидетельство о рождении внучки Мамбетовой Аксаамай Муратовны. Хотела, чтобы приписали «Изумрудовна», но в отделе загса мягко отказали. Аксаамай означает «белая прядь волос». Но бабушка вложила в имя философское толкование, дабы задобрить судьбу и у внучки были только белые пути-дороги.

В марте 1960-го Дильде с крохой Аксаамай полетела самолётом до Ташкента, а оттуда до Ашхабада, нашла своих сватов. Те встретили сурово: сбежала дочь на целину по заданию комсомола, потом там и замуж вышла, будто без роду-племени, отказались они от дочери, велели ей не показываться на глаза. Бедная Дильде спрашивала, чем виноваты они с внучкой?! Мурата и Изумруд нет, вот их дочурка, Дильде исполняет последнюю просьбу красавицы Изумруд. Мать Изумруд не выдержала, прокричала что-то мужу и взяла внучку на руки. А та, белолицая, зеленоглазая, десятимесячная копия их дочери.

…Наплакались вволю. Горечь, раскаяние. В конце и отец Изумруд — тоже Мурад, только через «д», прослезился, прижал к себе внучку и спросил, не оставит ли её Дильде им. Опешившая бабушка-мама сказала: «Никогда!» Погостив неделю в Ашхабаде, познакомившись с родственниками сватов и договорившись, что следующей весной родители Изумруд приедут в Мажурумтал, вернулась с внучкой домой.

Через год погибли и сваты — их машину, заглохшую на переезде, снес поезд. Вот тогда-то Дильде и начала молиться Аллаху, денно и нощно прося уберечь Аксаамай, дать ей здоровья, благ и её саму сберечь, чтобы было кому поставить крошку на ноги. Дильде было всего 42 года, но она казалась себе древней старушкой. Как когда-то её отец, Аксаамай росла в школе, рядом с учениками Дильде. Была здоровенькой, смышлёной, в пять лет могла читать и считала до тысячи. В 6 лет пошла в школу, в 16 лет окончила её с золотой медалью и вместе с бабушкой уехала во Фрунзе, поступила на экономический факультет госуниверситета. Оставив внучку на десять дней в доме односельчан, уже давно живущих в столице, Дильде вернулась в Мажурумтал, продала дом и участок. Потом при содействии тех же земляков купила во Фрунзе небольшой домик у отъезжающих на свою историческую родину немцев. Как и в Мажурумтале, Дильде держала корову, овец, кур, индюков, вся живность плодилась хорошо. Удалось накопить немаленькие деньги на сберкнижке. Однажды Дильде поехала в район заказать себе платье на выпускной вечер класса, увидела в ателье «Журнал мод», полистала, расспросила закройщицу и решила подписаться на все четыре годовых номера. С тех пор Аксаамай одевалась по моделям красивого московского журнала.

Девушка сессия за сессией была настолько успешна и активна, что педагоги не могли не заметить студентку, в которой так сочетались красота и склонность к наукам. Но тут нагрянула любовь. Избранник сразу не понравился бабушке, но внучка порхала, как на крыльях, и порой, прижавшись к ней, говорила: «Аваз хороший. Увидишь, он тебе понравится».

Свадьбу отпраздновали шикарную — для кого, как не для внучки, Дильде собирала деньги? Сваты же оказались прижимистыми и расчётливыми. По истечении трёх лет стали требовать прописать к себе Аваза. Дильде не торопилась, Аксаамай же сразу сказала, что бабушка вправе сама всё решать в своём доме.

— Ей скоро подыхать, не заберёт же дом в могилу, — разбушевались сваты, придя к ним будто бы навестить внука и внучку — погодков, которых вынянчила Дильде. Бабушки дома не было, разгневанная Аксаамай попросила Аваза приструнить своего отца и получила в ответ пощёчину. Подошедшая Дильде, огорошенная увиденным, потребовала всех троих покинуть её дом. В ту ночь она проспала так, будто исцелилась от трёхлетнего недуга. Аксаамай же не сомкнула глаз.

— Прости меня, бабушка, — сказала утром.

— Малютка моя, я и жить-то осталась ради тебя. Ты у меня такая доверчивая. Верь, боль обязательно растворится, придёт настоящая любовь и настоящий мужчина, как твой отец, как твой дед.

Ни Аваз, ни его родители ни разу не попытались прийти с повинной к Аксаамай и Дильде. Разошлись мирно. В обмен на отказ от алиментов сторона мужа дала слово не вмешиваться в воспитание детей. В одну из ночей Дильде приснилось, как её Мамбет показывает на дом, откуда выходят Мурат, а следом Изумруд, и говорит: «Осталось три дня, купи этот дом».

Резко проснувшись, Дильде не могла растолковать сон. Союз уже разрушался… Вдруг осенило: «Деньги на сберкнижке!» А почему «три дня»?! И почему Мурат с Изумруд там?!

Отправив правнуков в школу, Дильде с книжкой побежала в сберкассу. Странно, там, как никогда, много было народу. Перед самым закрытием сберкассы ей выдали все деньги. На обратном пути перед самым поворотом на свою улицу Дильде увидела дом, который ей приснился… Через три дня многие вкладчики потерпели крах, потеряв свои сбережения, а Дильде договорилась с русскими хозяевами о купле-продаже и уже через неделю оформила новый дом на Аксаамай и её детей. Первый дом продали и всё вложили в детей.

— И какие, оказывается, бывают мужчины — вместо сердца вата, — нет-нет да и вспоминала зятя Дильде. Зато рано повзрослевшие дети — внук Умар и правнучка Таберик — радовали. Домашние уроки от прабабушки Дильде, потом репетиторы, курсы по избранным наукам, музыка… Всё им пригодилось в жизни, окончили вузы, вот теперь работают и продолжают учиться. Пусть. Знания только во благо.

Зато у Аксаамай всё складывалось тяжелее. Кандидатскую и докторскую диссертации она защищала уже после того, как дети выросли. К тому времени все ранее поддерживавшие её учёные ушли на пенсию или в мир иной. И вправду, всё надо делать в своё время. Развал Союза обернулся в науке тем, что допуск к признанию стал возможен через кланы, роды и нации. «Перекопали» всё происхождение Аксаамай. Как усердно молилась в то время Дильде и была услышана. Разными путями Создатель усмирил противников и оппонентов, защитилась Аксамаай, и бабушке оставалось только молиться, чтобы нашёлся достойный мужчина, который отогрел бы сердце её внученьки, чтобы познала она такую любовь, какой одарил Дильде её Мамбет и какая была у Мурата и Изумруд.

И вот теперь на пустом месте придумали яблоко раздора — якобы часть монографии Аксаамай повторяет труд некоего учёного. Перед закрытыми глазами засыпающей Дильде проходили кадры их с Аксаамай жизни… Благо дети оказались благодарными — всё, что вложено в них, возвращают добром. «Что это — телефонный звонок? — услышала сквозь сон уставшая женщина. — Наверное, дети хотят убедиться, что получили подарки. …Но нет — это Он… Настоящий Мужчина, если на расстоянии чувствует сердцем её боль», — додумать и дорассуждать у Дильде уже не было сил, сон сморил её окончательно.

— …Здравствуй. У тебя что-то случилось? — звучал в трубке участливый голос. — Раньше не знал, где у меня сердце, а оно сегодня стучало и болело с полудня. Тебе плохо?

Слёзы катились по красивому белому лицу Аксаамай.

— Нет, родной, я счастлива слышать тебя. То, что произошло днём, уже не имеет никакого значения.

— Всё-таки плачешь?

— Это сердце закаляется.

— Я так виноват, что в самые трудные моменты меня не было рядом с тобой. Но этот Новый год изменит нашу жизнь. А сейчас представь меня совсем рядом — глаза в глаза. Я перебираю твои красивые волосы, целую губы и лицо, и ничего нет на Земле прекраснее. Я люблю тебя…

Слёзы лились потоками, Аксаамай будто оплакивала все свои промчавшиеся без любви годы, когда и думать не думала, что возможно такое сильное чувство. Теперь она не стыдилась слушать и признаваться сама… Покрасневшая и утихомиренная, сидела у зеркала, чувствуя тепло дыхания говорившего:

— Что ты делаешь с моим сердцем, родная…

— Говорят, сердце — престол сошествия Бога к нам. Если Бог подарил мне встречу с тобой и твоё сердце, значит, он слышит и знает обо мне! Желаю тебе хороших снов.

— До свидания, — попрощались одновременно.

Утром после молитв Дильде прилегла, и, когда проснулась, ёлка была уже разукрашена. Вокруг неё разложены поздравления, выведенные разноцветными фломастерами на белых листах: «Жаны жылыныз менен, Эне! — С Новым годом, Бабушка!», «С Новым годом, дети!», «Друг наш — Собака, будь добра к нам и к нашему дому!» К одной из лап ёлки была прикреплена фотография их собаки в короне. Сердце Дильде наполнилось тихой радостью, когда глаза увидели: «С Новым годом, Любовь!»

…Бараны, индюки, куры, пара гусей (Дильде и не думала расставаться с этим добром) и, конечно, собака, были накормлены. Глядя на торопливо одевающуюся внучку, на её светящееся лицо, Дильде повернулась лицом на запад, поклонилась:

— Кудайым, благодарю тебя за всё. Прости за несправедливые слова, исцели все раны её сердца.

***

Ночью Аксаамай приснилось, что она идёт вдоль Ак-Бууры. Будто их дом находится в Оше. От Священной горы Сулайман-Тоо к этому дому и потом к реке — к месту, куда она пришла, спустились две дуги радуги, образуя угол. Когда проснулась, была такая лёгкость на душе. Святыни не снятся просто так. Ей, как и бабушке, снились вещие сны.

Что это было вчера? Ледяным дождём обрушившаяся ложь, лицемерно отдалившиеся коллеги, равнодушные чиновники, даже не пытающиеся вникнуть в то, что на их глазах происходит явная подтасовка, зачёркивая её огромный труд. А ведь у них тоже сердца — престол сошествия Бога, но они умудрились закрыть их для Бога… Впрочем, это — вчерашний день. А сегодня есть утро, есть город и люди, которые испытывают не только счастье, радость, но и борются в этой рани с болью, слабостью, смертностью. У неё же, Аксаамай, есть бабушка, пережившая всё ради неё, есть благополучные, успешные дети. Есть у неё и по-юному трепетная поздняя любовь, сотворившая из неё просто счастливую женщину. Пальто, шапка, высокие сапоги — Аксаамай сейчас нравилась сама себе. Шла и говорила: всё хорошо и будет хорошо. Когда уже подходила к университету, увидела бегущего навстречу, своего аспиранта Ашима. Удивлённая, она остановилась.

— Аксаамай Муратовна, здравствуйте. Пожалуйста, придите через час.

— Почему?

— Пожалуйста, извините, но я вчера украл вашу монографию, как и книгу Кыялбека Калиевича.

Из дальнейших слов молодого учёного выяснилось, что накануне до глубокого вечера он вместе с друзьями — экспертом и сотрудником прокуратуры, провёл экспертизу книги, и оказалось, что она издана всего три месяца назад, а дата умышленно проставлена годом назад. Сегодня с утра пошли в типографию. Да, сговор (конечно, на платной основе) был.

— Я решил с глазу на глаз переговорить с Кыялбеком Калиевичем, — продолжил Ашим. — Пусть публично откажется от своих притязаний. Иначе пойдём ва-банк. Вот вам на всякий случай экземпляр экспертизы и объяснительной работника типографии. И у нас троих по экземпляру.

— Ашим, как вы решились на такое?!

— А таких людей надо валить их же методом. Формула, расчёты — ваши. Я это знаю, и многие другие тоже, только боятся место потерять, такое идиотское время…

— А почему вы не испугались?

— В отличие от женщин, которые в одиночку тянут груз своих семей, и мужчин, которые стараются дотянуть до пенсии, у меня нет никаких оправданий. Стыдно же играть в молчанку. Простим их?! — дерзко улыбнулся молодой мужчина.

Аксаамай постояла и направилась в сторону бульвара. Заснеженные узорчатые ветви застывших деревьев, хрустящий снег под ногами, белочки, перебегающие дорогу, — всё великолепно. Но что произошло?! Аксаамай никак не могла «включиться в реальность». Впереди упала девочка, расплакалась. Пока подбежала её мама с ребёнком на руках, Аксаамай успела поднять девочку. Старушка с двумя сумками запыхалась — донесла обе сумки к остановке маршрутки. До условленного часа оставалось ещё время. Аксаамай пошла не спеша и ровно в назначенный час вошла в университет.

Студенты, коллеги, проходя мимо, здоровались, тепло поздравляли с Новым годом. Боль и разочарование вчерашнего дня уходили. А вот и её кабинет. Там ждал Кыялбек Калиевич — седой и злой.

— Что, торжествуешь?! Как сыр в масле катаешься…

Аксаамай резко повернулась к говорящему:

— Послушайте, вы! Надеюсь, это последний случай вашего воровства, не позволю больше клеветать…

— Аксаамай Муратовна, вас заждались… Ёлка, как никогда, красивая, — нарочито шумно прибежал Ашим.

С ненавистью оглядев обоих, Кыялбек Калиевич пошёл прочь.

Ёлка действительно была выше и пушистее, чем в былые годы. Ведущий с ходу заставил всех потанцевать, разогреться, настроиться на праздник. Выпили горячего чаю и кофе, кто-то — шампанского и покрепче. Поздравления, пожелания, песни, стихи, танцы… Аксаамай оказалась в кругу танцующей молодёжи. Постепенно подошли те, которые вчера не посмели вмешаться. Она поздравила всех с праздником. Ни слова о былом. Подошла девушка с бокалом шампанского на подносе, рядом лежала записка, написанная крупным почерком, ЕГО почерком: «С Новым годом, Любовь!»

— Где автор? — не скрывая своего трепета, спросила Аксаамай.

В это время зазвучала её любимая «Шарманка» и подошёл он, её Самад.

— Это наш жезде. Красивый, как из кино…

— Аксаамай-эже лучше…

— Серьёзные отношения, раз он примчался из другой страны.

А тем временем Аксаамай никак не могла понять, как Самад оказался в Бишкеке.

— Раз я попросил ребят сыграть, потанцуем?

— Ты же был в Кабуле…

— Да, был. Мне дали отпуск, вчера ночью звонил тебе уже по пути в Ош. Там меня встретили, утром просыпаюсь — оказывается, рядом Ак-Буура и напротив Сулайман-Тоо. Я попросил святую гору помочь мне убедить тебя согласиться на свадьбу. Друзья выбили мне по брони билет на Бишкек. Наши бишкекские ребята помогли найти твой дом, бабушка пять раз меня поцеловала, поплакала, напоила чаем, сказала, где тебя найти, я и нашёл. У-у-ф, отчитался?! Любимая моя, давай попрощаемся со всеми и поедем. За городом нас ждёт шашлык на снегу…

Они подошли к припаркованной солидной машине. Водитель и молодой человек открыли дверцы. Впереди тянулась ровная белая дорога, Аксаамай не пыталась угадать маршрут, до гор в массивных снежных шапках было рукой подать. Подъехали к большому дому, во дворе сновало много людей, хозяин с домочадцами приветствовали их.

— Оксаамай — моя жена, — представил Самад на русском языке и сжал её руку. От неожиданности она оторопела, но в знак солидарности поклонилась.

— Посмотрим, как там шашлык на снегу, — Самад повёл её в сторону сада, откуда тянулся дымок.

— Не могу больше жить вдали от тебя. Давай уедем. Бабушку заберём с собой, как соскучится, будешь привозить сюда — всего лишь час полёта. У моих детей уже своя жизнь, они постарше твоих, и у твоих тоже своя жизнь. Я постараюсь стать для них родным человеком. Подумай, у меня здесь всего четыре дня. И четыре ночи.

— Что ты вгоняешь меня в краску… Как же мне поблагодарить Бога за сегодняшний день?!

— Давай на обратном пути дадим деду-попрошайке 7 сомов, бабушке-попрошайке — 7 лепешек, на день слетаем в Ош, взойдём на Сулайман-Тоо и помолимся…

— Ты это серьёзно или смеёшься над моей набожностью?

— Я же стал немного тобой за столько лет.

Они с Самадом стояли в глубине сада, в снегу и смотрели вдаль, откуда через снега и позёмки он принёс свою любовь. Как закадровый текст уносилась к небу и солнцу молитва Аксаамай:

— Ах, как ласкаешь глазами любви —
Совсем нам слова не нужны…
Что значат «восемнадцать — пятьдесят»?
Если так устойчив запах весны.

Ах, как ласкаешь глазами любви —
Пляшут в них блики солнца и луны.
Сдвинулись берега и мосты,
Время уносит теченье волны…

Смотри же. Смотри глазами любви,
От тревог былых меня исцели.
Во имя тебя свой дух укрощу,
Но ты меня убеди, удержи…

Молю об одном глазами любви,
Без сомнений и дум поверь, пойми.
Порой ненароком нечто всплывёт.
Ностальгию раствори, устрани.

Прошу об одном — глазами любви
На меня в снег, ветер, бурю гляди,
Даже, если они беспощадно
Обнажают скрытость моей седины…

С Новым годом, Любовь! И с началом новой жизни.

Салима ШАРИПОВА.
Начато в Бохараке, Файзабаде в январе 2002 года, завершено в декабре 2017-го.