По распоряжению Николая I Москва с 1 октября была оцеплена «и никто из оной не выпускаем, а равно и впускаем в оную не был, кроме следующих с жизненными и другими необходимыми припасами». 14 октября для выезжающих был установлен 14-дневный карантин. Так продолжалось до 6 декабря 1830 года.

События, описанные в этих строках, напрямую связаны с творчески насыщенной в жизни А. Пушкина известной литераторам «Болдинской осенью»…

…В 1830 году Александр Сергеевич посватался во второй раз к Наталье Гончаровой и получил согласие. И хотя случилось то, чего Пушкин ждал с нетерпением, чувствовал он себя не вполне счастливым.

Своему другу П. Плетнёву он писал: «Милый мой, расскажу тебе всё, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска. Жизнь жениха 30-летнего хуже 30 лет жизни игрока. Дела будущей тёщи моей расстроены. Свадьба моя отлагается день ото дня далее… Осень подходит. Это любимое моё время — здоровье моё обыкновенно крепнет — пора моих литературных трудов настаёт, — а я должен хлопотать о приданом да о свадьбе, которую сыграем бог весть когда. Всё это не очень утешно. Еду в деревню, бог весть, буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведёшь…»

Пушкин действительно должен был ехать по настоянию своего отца Сергея Львовича в далёкое нижегородское село Болдино, чтобы оформить в наследство половину имения, дабы как-то решить денежные проблемы.

31 августа 1830 года Александр Сергеевич отправился в путь. Три долгих дня дороги поэт оставался один на один со своими раздумьями.

Думал, разумеется, он о невесте, красота которой пора-

зила его в первую же их встречу. Он надеялся заслужить со временем её расположение и привязанность к себе, хотя пока, как считал он, ничем не может ей понравиться… В её согласии на брак он видел лишь «доказательство спокойного безразличия её сердца». Невесело так думать о невесте влюблённому жениху!..

Известно, что матушка невесты, хотя и дала согласие на брак, упрекала его: и дела его не устроены, да и у правительства он на плохом счету.

И теперь, в дороге, Пушкин вспоминал о том, как он вынужден был обратиться к Бенкендорфу с просьбой «о добром слове» государя: пусть, мол, госпожа Гончарова не боится отдать дочь за неблагонадёжного человека. А главное, он ещё просил о «милости»: дозволить к печати трагедию «Борис Годунов». Удивительно, но царь разрешил печатать, правда, за «личной ответственностью Бенкендорфа».

Такая «милость» царя в отношении «Бориса Годунова» позволяла поэту, как писал он, «развязать мне руки и дозволить мне напечатать трагедию в том виде, как я считаю нужным». Кроме этого морального удовлетворения, печатание трагедии решало отчасти денежные дела. А деньги, как считал Пушкин, создавали состояние «благопристойной независимости».

Разумеется, такие мысли, посещавшие Пушкина в одиночестве в дороге, хотя и немного, но всё-таки вдохновляли и вселяли надежду на благопристойную жизнь в будущем.

Не раз Пушкиным овладевали раздумья и о дяде Василии Львовиче, который умер буквально за десять дней до отъезда поэта в Болдино. О похоронах дяди пришлось хлопотать ему — Александру Пушкину, племяннику.

В последний раз они виделись, когда Василий Львович был почти в беспамятстве. Но, очнувшись и увидев племянника, немного помолчав, Василий Львович вдруг сказал: «Как скучны статьи Катенина». Это были его последние слова…

П. Катенин — поэт, участник Отечественной войны 1812 года, член «Союза спасения». Пушкин высоко ценил его критические статьи. Наверное, в этой оценке они расходились с дядей. Но последние слова дяди перед уходом из жизни потрясли Пушкина. Его любимый дядя, «неуимчивый» его наставник, умирал с мыслями о русской литературе… И это последнее «наставление» дяди поэта заставило Пушкина и в этот раз задуматься о своём предназначении…

С такими мыслями поэт подъезжал к родовой вотчине, вотчине Пушкиных…

И вот оно, Большое Болдино!

Дом, каких много в то время было на Руси. Дом Пушкиных, в котором давно никто не жил, конечно же, наводил уныние: стены с вылинявшими обоями, щели в плохо крашенном полу, голые, без занавесов, окна; в шкафу залы валялось несколько адрес-календарей за старые годы, да «Письмовник» незабвенного «профессора и кавалера» Николая Курганова.

Пушкин усмехнулся: всё в доме было почти так, как он сам писал в одном из своих сочинений, очевидно, «Евгении Онегине»: «Старик, имея много дел, в иные книги не глядел».

Подробное описание дома потребовалось нам для того, чтобы каждый читающий мог представить себе, в каких жизненных условиях, в одиночестве поэт пребывал три месяца в Болдине. Но это уныние настигало его вначале.

Немного позднее, когда Пушкин увидел тихий парк, трёхъярусную колокольню, маковки церкви, зелёный простор, стало немного веселее. Он невольно вспоминал другой простор, — светлую Сороть, с двумя озерцами, на которых осенью подолгу задерживались перелётные утки — «Приют, сияньем муз одетый» — Михайловское. А здесь всё было незнакомо… пока. Мало того, ввод во владение землёй, которую Сергей Львович давал сыну, был довольно сложный и затяжной. А тут ещё в дороге он услышал разговоры о холере и о том, что за Сергачом начали уже оцеплять деревни и учреждать карантин, опасаясь мятежей.

Но Пушкин не был бы Пушкиным, если бы не обращал пристального внимания на всё интересное, мало ему пока знакомое, возможно, даже смешное — всё, ведущее к творчеству. Он мог радоваться сентябрьскому утру, румяному налитому яблоку в усадебном саду, голубому, в лёгких тучках небу и даже шуму толпы, особенно на базаре.

Однажды Александр Сергеевич, погуляв по саду, вышел из него на базарную площадь. Здесь почти постоянно размещались не менее 30 возов и много людей. Пушкин проходил, вернее пробирался, среди разных вещей, разложенных на рогожах, — присматривался к живописным фигурам и продавцов, и покупателей и прислушивался к их ядрёной речи. А речь обитателей болдинского базара отличалась привлекательностью, своеобразной напевностью, усечённостью слов, не известной на Псковщине и в Москве. Да, речь немного другая, но родная до боли в сердце.

И надо же! Именно здесь повстречался Пушкину местный поп, идущий по базару в сопровождении бабы, у которой на каждой руке висело по пустой корзине. Батюшка был радушный и дородный, на приветствие Пушкина ответил благословением и поинтересовался, не сын ли Сергея Львовича перед ним? Хотя об этом поп узнал ещё накануне…

В тот же вечер среди бумаг и книг, привезённых с собой, Александр Сергеевич нашёл листок с записью сказки, слышанной от няни Арины Родионовны в Михайловском о попе. И через несколько дней здесь, в Болдино, была написана сказка «О попе и о работнике его Балде». Как посчитал Александр Сергеевич, очень уж по-болдински зазвучала эта сказка. Здесь и образы болдинские, и речи болдинские.

С первого щелка
Прыгнул поп до потолка;
Со второго щелка
Лишился поп языка;
А с третьего щелка
Вышибло ум у старика.

Да и сам Балда настоящий болдинец — умелец, коих здесь было много. Сани и телеги, отменные холсты и сукна болдинских умельцев славились не только на Лукояновских и Сергачёвских базарах, но и на самой Макарьевской ярмарке. А ещё: Балда — в XVII веке. Болда — теперь Болдино — вызывали вопросы и удивление.

Надо сказать, что и этот сказочный сюжет, и всё другое, за что брался Пушкин в это время, стало ладиться.

Пока шли хлопоты по имению — поездка в Сергач, дела с чиновниками — вместе с тревожными мыслями о невесте Пушкин старался соблюдать свой обычный образ жизни, режим работы, общение с природой. «Ах, мой милый! Что за прелесть здешняя деревня! Вообрази: степь да степь, соседей ни души; езди верхом сколько душе угодно, пиши дома сколько вздумается, никто не помешает. Уж я тебе наготовлю всячины — и прозы, и стихов», — писал он Плетнёву. И наготовил же…

Выше было замечено, что Пушкин выехал в Болдино 31 августа, а…

7 сентября он закончил стихотворение «Бесы».

8 сентября — «Элегию».

9 сентября — повесть «Гробовщик».

13 сентября — «Сказку о попе и о работнике его Балде».

14 сентября закончил повесть «Станционный смотритель» и написал предисловие к «Повестям Белкина».

20 сентября закончил повесть «Барышня-крестьянка».

25 сентября — восьмую главу романа «Евгений Онегин».

26 сентября написал стихотворение «Ответ анониму».

Произведения, написанные в сентябре, свидетельствовали: Болдинское уединение сосредоточивало Пушкина на контрастах жизни. А его собственная жизнь вступала в новую пору, заставляя подводить итоги прошлого, трезво оценить настоящее, с надеждой всматриваться в будущее.

В «Элегии», например, он просто обозначил:

Безумных лет угасшее
                                                 веселье
Мне тяжело, как смутное
                                            похмелье.
Но, как вино, печаль
                                минувших дней
В моей душе чем старее, тем сильней.
Мой путь уныл. Сулит
                               мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.

И действительно, наделённый даром предвидения, поэт предполагал, что уготовила ему судьба. Но, твёрдо веря в предназначение человека, особенно поэта, он далее пишет:

Но не хочу, о други,
                                      умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить
                                  и страдать.

Причём в своих поэтических строках он обозначил трудный путь творца, путь человека, трепетно мечтающего о счастье.

И ведаю, мне будут
                        наслажденья
Меж горестей,
     забот и треволненья:
Порой опять гармонией
                                 упьюсь.
И, может быть,
на мой закат печальный
Блеснёт любовь улыбкою
                        прощальной.

Истории известно, что в прошлом забот и треволнений прямого непонимания и даже травли у него было немало.

Разумеется, и в будущем будет их, наверное, не меньше.

Здесь, в Болдине, было время о многом подумать и многое пересмотреть. Особенно Пушкина раздражали прямые заявления «доброхотов» о том, что счастье женатого человека не для него, что он погубит свой талант, что только несчастья живительны для творческой натуры.

И только один, кто-то, пожелавший остаться неизвестным, одобрял и ободрял Пушкина и прислал прямо перед отъездом ему письмо — стихотворение. Письмо не выходило из головы поэта, наверное, потому, что оно всё-таки совпадало с его надеждами. Позднее стало известно имя анонима: И. Гульянов — египтолог, член Российской академии. Поэт благодарил неведомого пока ему автора за приветливый язык «доброжелательства». Но на слова анонима о том, что если поэта постигнет утрата, заточение или изгнание:

«Тем лучше,- говорят
           любители искусств, —
Тем лучше! Наберёт он
            новых дум и чувств
И нам их передаст!»
           — Пушкин ответил,
  как всегда скептически:
«Смешон, участия кто
           требует у Света!»

В начале октября он узнал: в Москве холера. Пушкин забеспокоился: уехала ли из Москвы невеста? Попадёт ли он туда в скором времени? Дела свои он уже закончил и мог ехать. Но вокруг говорили о том, что от Лукоянова до Москвы установлено пять карантинов. Всех проезжающих обмывали хлорным раствором. Пушкина чуть было не назначили попечителем одного из кварталов. Многие из местных дворян были определены уже туда.

В конце сентября Пушкин всё-таки выехал из Болдина. Шли дожди. Он медленно двигался по раскисшему тракту. И скоро впрямь «наехал» на первый карантин. Здесь действовали «строгости»: или сиди две недели, чтобы пропустили до следующего карантина, а там опять также, или возвращайся обратно, откуда прибыл. Пушкин предпочёл вернуться… Подъезжая к болдинскому подворью, он увидел: дом опять стоял тёмный, заброшенный — как будто Пушкин и не жил в нём целый месяц. А ему предстояло бытовать и «производить», как говорил он, ещё долгие, долгие дни — практически всю осень.

Тем временем царь Николай I приехал в холодную Москву, чтобы своим личным присутствием успокоить её жителей. Узнав об этом, Пушкин писал П. Вяземскому 5 ноября 1830 года: «Каков государь? Молодец! Того и гляди, что наших каторжников простит, — дай Бог ему здоровья!» Но каторжников, то есть декабристов, царь не простил.

О своей первой попытке прорваться через карантины в Москву Пушкин рассказал по свежим впечатлениям, после возвращения в Болдино, в заметке о холере. Он писал: «Я занялся моими делами, перечитывая Кольриджа, сочиняя сказки, и не ездил по соседям. Между тем начинаю думать о возвращении и беспокоиться о карантине. Вдруг 2 октября получаю известие, что холера в Москве. Страх меня пронял — в Москве…, но об этом когда-нибудь после. Я тотчас собрался в дорогу и поскакал. Проехав 20 вёрст, ямщик мой останавливается — застава! Несколько мужиков с дубинами охраняли переправу через какую-то речку. Я стал расспрашивать их. Ни они, ни я хорошенько не понимали, зачем они стояли тут с дубинами и с повелением никого не пускать. Я доказывал им, что, вероятно, где-нибудь да учреждён карантин, что не сегодня, так завтра я на него наеду, и в доказательство предложил им серебряный рубль. Мужики со мной согласились, перевезли меня и пожелали многие лета».

Но далеко от Болдина уехать не удалось. Около 29 октября поэт писал Плетнёву: «Я сунулся было в Москву, да узнав, что туда никого не пускают, воротился в Болдино да жду погоды».

Вторая попытка Пушкина уехать из Болдина относится к концу первой декады ноября. Около 5 ноября он писал П. Осиповой: «Проклятая холера! Ну, как не сказать, что это злая шутка судьбы! Несмотря на все усилия, я не могу попасть в Москву; я окружён целою сетью карантинов, и притом со всех сторон, так как Нижегородская губерния — самый центр заразы. Тем не менее послезавтра я выезжаю, и бог знает, сколько [дней] месяцев мне потребуется, чтобы проехать эти 500 вёрст, на которые обыкновенно я трачу двое суток». Пришлось снова вернуться в Болдино.

Во время карантина по просьбе священника Пушкин произнёс в церкви «речь» об эпидемии. В письме к Плетнёву он шутил: «… я бы хотел переслать тебе проповедь мою здешним мужикам о холере, ты бы со смеху умер, да не стоишь ты этого подарка». И действительно, смеху во всём этом было мало.

Мужики не всё поняли, о чём говорил приезжий барин. У них имелось твёрдое убеждение: народ роптал, не понимая необходимости карантинов и видя в том лишь злоупотребление властей. Мужики явно предпочитали иметь дело с загадкой болезни, нежели с непривычным для себя стеснением. А тем временем до Болдина доходили слухи о мятежах.

О беспорядках, которые производили карантины в стране, Пушкин писал в дневниковой записи 26 июля 1831 года: «В прошлом году карантины остановили всю промышленность, заградили путь обозам, привели в нищету подрядчиков и извозчиков, прекратили доходы крестьян и помещиков и чуть не взбунтовали 16 губерний. Злоупотребления неразлучны с карантинами, постановлениями, которых не понимают ни употребляемые на это люди, ни народ. Уничтожьте карантины, народ не будет отрицать существование заразы, станет принимать предо-хранительные меры и прибегнет к лекарям и правительству; но покамест карантины тут, меньшее зло будет предпочтено большему и народ будет более беспокоиться о своём продовольствии, об угрожающей нищете и голоде, нежели о болезни неведомой и коей признаки так близки к отраве»… Так было в пушкинские времена.

Только в начале декабря А. Пушкин, вырвавшись из карантинов, вернулся в Москву… и «все дела сладил».

А в творческом плане эта знаменитая «Болдинская осень» для Пушкина оказалась особенно плодотворной. Вернувшись в Москву, он писал Плетнёву: «Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал. Вот что я привёз сюда: две последние главы Онегина, 8-ю и 9-ю, совсем готовые в печать. Повесть, писанную октавами (стихов 400) («Домик в Коломне»), которую выдадим Anonyme. Несколько драматических сцен, или маленьких трагедий; «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери», «Пир во время чумы» и «Д(он) Жуан». Сверх того написал около 30 мелких стихотворений. Хорошо? Ещё не всё: (Весьма секретное). Написал я прозою 5 повестей, от которых Баратынский ржёт и бьётся — и которые напечатаем также Anonyme. Под моим именем нельзя будет, ибо Булгарин заругает»…

Мы уже привыкли к известному выражению: «Поэт — величина неизменная!» А сегодня ещё раз убеждаемся, что именно с поэтом, как говорил наш незабвенный Леонид Борисович Дядюченко:

Опять встают рассветы,
И песня песням —
Всё-таки не спета.
А с ними жив
И тот,
И этот век…
……………………….
Жив человек.

В. ВОРОПАЕВА, профессор Кыргызско-Российского Славянского университета.