Сегодня в дом каждого азербайджанца по-настоящему придёт весна. Она всегда приходит в последний вторник перед Новрузом, независимо от того, ожили почки на ветвях деревьев или ещё лежит снег. В этот день приходит чяршямбя — предвестник Новруза, ещё более важный, чем сам праздник. …Дочь Шаргия — такая же искусница, как мать, войдёт и поставит перед Ингилис халой тарелку с пловом, который в этот вечер готовится в семье каждого азербайджанца, независимо от того, в краю предков он живёт или оторван от него. В этот миг совесть маминого рода Ингилис хала не найдёт ни одного слова упрёка ни судьбе, ни недобрым людям, встретившимся ей когда-то. «Хала» — так у азербайджанцев обращаются к сестре матери. Кротость и терпение моей тёти можно было бы сравнить с камнем. Но ведь известно, что и он обтачивается ветром и временем.

Жизнь Ингилис халы — настоящая легенда. Не чета нашей, состоящей сплошь из одного и того же: дом, «маршрутка», работа, школа, где учится ребёнок… Начать с того, что Ингилис хала была дочерью хана. Самого настоящего, а не с искусственной приставкой к имени «хан».

Семья Джахангира бабы (моего дедушки с маминой стороны) жила в селении Перчиван Зангеланского района Азербайджана. Это часть Гарабаха. Самого благодатного и густо поросшего лесами («Гарабах» дословно означает «тучный лес»). Дедушка и его братья происходили из старинного знатного рода: торговали товарами, привезёнными из Ирана, благо он находился сразу за протекавшим рядом Аразом, держали много скота. Помню, пионеркой я всё допытывалась у мамы: как семья деда-капиталиста обходилась с нукерами? Она всё время вспоминала одну и ту же деталь: за стол нукеры садились вместе с детьми хозяев. Джахангир баба был столь же щедр и гостеприимен, как богат: кусок не шёл ему в горло, если работник не был сыт, а по случаю приезда каждого гостя резали и разделывали на шашлык барана. Мясо домашнего скота считалось столь обыденным, что братья предпочитали охотиться и приносить к столу дичь. Впрочем, на долю моей мамы и Ингилис халы почти ничего не досталось из благополучного, состоятельного периода жизни их рода.

Ингилис была старше моей мамы и родилась почти одновременно с несчастьем, свалившимся на семью: умерла сестра матери. Звали её Минарой, и годы спустя в честь её Джахангир баба назвал мою маму. Это не легенда, а быль: девушка очень любила деревенского парня из бедной семьи. Тот тоже, но не осмеливался посвататься. Выдали девушку за богатого, но не любимого. Наступление ночи для неё означало муку — каждый раз она изобретала повод, чтобы выйти из дома. Наконец, убежала к родным. Братья избили её и вернули. Так произошло несколько раз. В конце концов девушка умерла от побоев. На её похоронах мать Ингилис халы обратилась к Аллаху: сделай так, чтобы её сороковины совпали с моими. Почти так оно и произошло: через несколько дней мать заболела и умерла. Джахангир баба, оставив при себе сына Мустафу, которого стал всюду брать с собой, в том числе и на охоту, нашёл няньку, передал ей на воспитание Ингилис. И корову впридачу, потому что малышке не исполнилось и сорока дней и её надо было кормить молоком. Говорят, много лет спустя, когда сватали одну из дочерей Джахангира, родившихся гораздо позже Ингилис халы, он произнёс: «Я дал клятву не отдавать замуж дочерей против их воли». И действительно так и поступал.

В родительский дом Ингилис вернулась, когда у отца от второго брака родились и дочь, и сын. Девочку баловали: ещё живы были бабушки с обеих сторон — они по очереди забирали её к себе. В старину восточные красавицы не мыслили ухода за волосами без хны. Из Ирана её привозили вдоволь, бабушки накладывали хну себе на голову, попутно не обходили и внучкины косы. Наверное, поэтому они выросли блестящие, невероятно густые и длинные — главное украшение маленькой сбитой девчонки, которая всегда ходила в белых кофточках-юбках в мелкий цветочек. Джахангир баба жил не один, а с семьёй брата. Ингилис была на подхвате у старших женщин: подмести двор, принести воды, вымыть в роднике посуду.

Вот здесь, у подножия горы, подняв как-то голову, она увидела Гусейна, державшего на поводу коня и смотревшего на неё. Это был председатель сельсовета. К тому времени особняк из восьми комнат у Джахангира бабы и его брата советская власть уже забрала и разместила в нём контору сельсовета — там и обитал председатель. А семье пришлось перебраться в подвал.

Гусейн, живший за речкой в другом селе и приезжавший в Перчиван на работу, был лет на десять старше Ингилис. Чем очаровала его 12-летняя девочка? И сейчас, спустя 70 лет после той встречи Ингилис хала полагает, что секрет в её косах. Наверное, это действительно так, потому что через некоторое время, когда девочка оказалась под крышей его дома, он велел домочадцам: «Мойте голову Ингилис так, чтобы волосок с неё не упал».

Но до этого момента было ещё далеко: Гусейн предпочёл сначала породниться с Джахангиром законным путём. Многие мечтали об этом, несмотря на то что хана давно раскулачили. Род-то не потерял знатности, и семья не бедствовала, продолжая трудиться, как пчёлки. Однако и первым, и вторым, и всем последующим сватам Джахангир сказал: «Вы загнали жить меня в подвал, хотите, чтобы я и этого лишился, выдав несовершеннолетнюю дочь замуж».

Получив очередной отказ, Гусейн просто выкрал девчонку. Перевёз через речку и поместил в доме родственников, накупив игрушек и научив говорить, как заводную куклу, всем приходящим, что ей 18 лет. Власти забрали у председателя сельсовета партбилет, на что он ответил: «Исключайте. Всё равно Ингилис останется со мной». Назначили медицинскую экспертизу, которая должна была определить возраст невесты, потому что у неё не было свидетельства о рождении. Родственники Гусейна по такому поводу купили ей туфли на высоком каучуковом каблучке, нарядили в длинный туман (юбка в складку — азерб.) Опытный врач-армянин вертел девочку и так, и сяк и, не распознав никаких признаков взросления, наконец, произнёс: «Когда я приближаюсь к тебе, то чувствую запах материнского молока». И тем не менее деньги сделали своё дело: доктор выдал справку, что ей 16 лет. Партбилета и должности Гусейн не лишился, но власти взяли с него расписку, что не женится на Ингилис, пока та не подрастёт. Что, впрочем, было лишнее: Гусейн сам бы не позволил себе этого. Семья брата, с которой жил холостой председатель сельсовета, была многодетная, и девочка просто влилась в неё очередным ребёнком. Правда, это продолжалось недолго, потому что братовой жене не понравилось, что Ингилис вместе с другими детьми ложится спать, а она, как старшая, выпекает лаваш. В отместку сношенница стала запирать лаваш на замок, а Ингилис давать тандырные лепёшки, которые в Перчиване не выпекали, и она к ним не привыкла. Но приученная молчать, девочка не жаловалась Гусейну. Из каждой поездки в Перчиван, откуда он возвращался в выходные, Гусейн привозил Ингилис гостинцы. Каждый раз он подзывал к себе одну из племянниц — у неё была кличка Почтальон, и она докладывала дяде, как в его отсутствие живётся Ингилис. Вот она и сказала, что та голодает. После этого Гусейн отделился и стал жить с Ингилис в другой половине. Он отдал её в школу, потому что стыдно, если бы жена партийного человека расписывалась, как другие женщины, тыча пальцем, обмакнутым в чернила. Окончив три класса на отлично, Ингилис оставила школу, пожаловавшись покровителю, что ей скучно и стыдно вместе с бабушками сидеть за одной партой: те неделями усваивают одну букву, а она схватывает на лету. И ещё одно изменение произошло в её жизни: Гусейн дал ей другое имя, потому что «Ингилис» было созвучно с «Энгельсом» и звучало, как пародия на имя основоположника марксизма-ленинизма. По документам и для Гусейна Ингилис стала Лейла.

Когда у тёти спрашивают, почему он назвал её именно так, она отвечает: «Не знаю». Для всех азербайджанцев Лейла — символ самой трогательной, самой нежной любви. Скорее всего поэтому так и назвал свою наречённую Гусейн. Так ли это, никто никогда не узнает, потому что его давно уже нет в живых.

Время от времени Гусейн отвозил Ингилис погостить к отцу и однажды, когда приехал забирать её, она расплакалась, не желая уезжать: «Они обещали поехать в Баку и купить мне швейную машинку». «Тебе нужна швейная машинка? — сказал председатель. — Она у тебя будет». На следующий день, взяв с собой известного в тех краях портного, Гусейн поехал в город и выбрал лучшую по тем временам машинку «Зингер», утюг на углях и большие ножницы. Машинка сохранилась до сих пор в доме Ингилис халы — только в последние годы, став гораздо хуже видеть, тётя перестала на ней шить. Во многом благодаря этой машинке она выстояла вместе со своими детьми в войну и позже прокормила их. Стоило повеять очередному ветерку моды, как новенькое платье — с «вафельками», кружевными воротничками, выбитыми мамиными руками, появлялось на Шаргие. Такие же она шила на заказ.

Кстати, наука шить была преподнесена Гусейном своеобразно. Вместе с машинкой он привёз домой отрезы тканей, распорол по швам свои брюки и сорочку и вручил девочке: «Разложи их на материи и вырезай. Сошьёшь что-нибудь путное, надену, а нет — выкинешь в печку». Гусейн щепетильно относился к достоинству своей воспитанницы и не хотел, чтобы кто-нибудь когда-нибудь упрекнул её, что пришла в чужой дом неумёхой. Примерно таким же путём, ни у кого не спрашивая совета, но прекрасно помня, как это делали вторая жена отца и дядькины жёны, Ингилис научилась делать гатых (кислое молоко — азер.) — такой, что хоть ножом разрезай, самый тонкий в деревне лаваш, самый лучший пендир (брынза — азер.) Слава лучшей хозяйки и мастерицы всю жизнь сопровождала Ингилис, и одна из соседок как-то сказала: «Я собралась заполнить бурдюк пендиром на зиму, дай твоего, чтобы смешать с моим. Не могу понять: молоко у моей коровы не жиже, чем у твоей, — почему твой пендир всё равно жирнее?»

Женой Гусейна Ингилис стала только в 17 лет. Через год она родила сына, а до этого все полагали, что она бесплодная. В деревне все подшучивали над Гусейном: «Ты что, на убой её держишь, что ли?» На что председатель сельсовета отвечал: «Для меня каждая из её кос, как сын». Никто в деревне и предположить не мог, что до 17 лет он и пальцем не прикоснулся к своей избраннице.

Потом была война. Родственники предлагали председателю откупиться от мобилизации — как-никак отцом стал совсем недавно. Он ответил, что тогда некому будет воевать. Через несколько месяцев приехал на побывку. Уезжая, предупредил сестру, что у Ингилис будет второй ребёнок. Во избежание будущих пересудов он по-прежнему заботился о чести жены… Родилась Шаргия. Но отца она так и не увидела, хотя он успел дать ей имя в письме. Потом письма перестали приходить. Солдат, приехавший с передовой, рассказал, что Гусейн погиб во время бомбёжки. После войны послали запрос в Москву, оттуда ответили на узенькой полоске бумаги: да, погиб. Больше ничего: где, когда погиб, в каком звании, в каких войсках защищал страну — семье так и осталось неизвестным.

В семье рассказывают историю, связанную с перелётом Ингилис халы с Кавказа в Среднюю Азию. Через три года после войны она узнала, что семья отца, высланная в 1937 году в Казахстан, не рассыпалась в прах и не исчезла с лица земли. Брат Мустафа прислал весточку: мы живы. Пригодилась грамота, которой выучил тётю Гусейн, — она послала брату письмо: забери и меня. Родственники мужа переполошились, предложили выйти замуж за деверя-вдовца или любого из их холостых сынов. Или хотя бы оставить одного из детей, чтобы не затерялась на чужбине кровиночка Гусейна. Это было абсурдно: детей у неё никто бы не смог забрать.

Брат Мустафа, озадаченный тем, что без разрешения спецкомендатуры не сможет сделать и шага за пределы места высылки, пришёл к отцу моего отца, с которым к тому времени породнилась семья Джахангира. Как гласит семейное предание, дедушка высыпал перед ним то ли мешок, то ли чемодан денег — все свои накопления: «Они откроют перед тобой дорогу. Если сестра позвала — стань птицей, принеси её на крыле». Почти так оно и получилось. Это отдельная и очень интересная история.

Потом судьба забрала у тёти сына. Уже взрослого, выучившегося и построившего светлый дом, куда перевёз мать, которая до этого жила вместе с детьми в основном в сырых бараках. Она вырастила сыновей своего сына, а потом перебралась к дочери в Бишкек.

В память о Гусейне у Ингилис халы осталась только одна вещь — портрет, видимо, переснятый заезжим фотографом с маленькой карточки. Такие когда-то были в моде: зеленоватый тон, персиковый румянец. Бывший председатель сельсовета очень похож на ушедшего сына Ингилис халы.

После возвращения в Казахстан тётю уже никто не называл Лейлой. Зато её собственное имя стало нарицательным. Так звала моя мама одну из своих дочерей. И это было высшей оценкой её достоинств.

…Большую часть дня Ингилис хала проводит на диване — натруженные ноги не позволяют сделать больше нескольких шагов. Она давно уже не носит белые кофту-юбку в мелкий цветочек — предпочитает чёрный цвет.

…Сегодня в каждый азербайджанский дом войдёт предвестник Новруза — чяршямбя. В этот день мой народ прощается со старым годом и радуется вместе с природой, что она совершила ещё один круг и благодаря силе солнца небо снова наполняется благодатной синью, а земля готова растить новый урожай. Мужья и сыновья зарядят ружья и выстрелят в небо, как только над головой вспыхнет первая звезда. Костры, разожжённые на земле из охапок оставшейся после зимы соломы, превратят в дым ненастья уходящего года, когда над огнём пронесутся в прыжках взрослые и дети. Ингилис хала будет по-прежнему сидеть на диване и смотреть в окно, не упуская из виду дверь. Зрение у неё ослабло, но достаточно зоркое, чтобы сразу узнать любого потомка Джахангира, входящего в дом. Встрепенуться, как птица, и податься ему навстречу.

Кифаят АСКЕРОВА.

2001 год.

Фото автора и из Интернета.