Во дворе большого дома, где живёт сейчас Наталья Фёдоровна, шумят тополя. А в концлагере Саласпилс встречали сосны… Только она их совсем не помнит. Помнит только, что она с бабушкой и дедушкой встала в «рабочую колонну», и это спасло её от неизбежной участи оказаться среди детей, которым фашисты в качестве эксперимента впрыскивали яды или выкачивали всю кровь для нужд нацистской армии.

На перекрёстке судеб

…И снова убеждаюсь в том, что, несмотря на неисчислимость человеческих судеб и дорог, где-то в какой-то точке тропки пересекаются, чтобы потом люди могли встретиться для чего-то важного… 43 года назад школьницей я побывала на экскурсии в бывшем немецком лагере смерти Саласпилс. За 30 лет до этого туда же, только в качестве узницы, попала героиня моего сегодняшнего рассказа Наталья Фёдоровна Шманова. Ей чудом повезло остаться в живых.
…Лето 1975-го на юге Казахстана выдалось необычайно жарким, сухим. Пшеница на совхозном поле смогла подняться только сантиметров на 30. Видать, комбайн такую не брал, потому что нас, школьников, послали на положенную после девятого класса отработку дёргать колоски. Мы складывали стебельки стопкой, потом взрослые их как-то молотили. После двух недель работы предложили в качестве награды поездку в Ригу. Родители оплатили путёвку, и мы под руководством школьного физрука, ветерана войны, отправились в путешествие на поезде. В Москве, погуляв по Красной площади и сфотографировавшись всей группой, пересели на рижское направление. В Риге переночевали в одной из свободных на время летних каникул школ, расположившись прямо на полу огромного спортзала с высоченным потолком. Потом был день гуляния по узким старинным улочкам города, где я купила братишке значок с изображением Ленина, сочтя его хорошим подарком, потому что он был не обычный, металлический, а с выпуклым стеклом. Рижский зоопарк удивил тем, что, прогуливаясь по его территории, мы неожиданно вышли на дюны, с которых открывался великолепный вид на пронзительно синие волны Балтики. Оказывается, зоопарк и море ничто не разделяло, кроме полоски песка. А наутро была поездка в Саласпилс, находившийся в двух десятках километров от Риги. Помню, вышли у соснового бора, дальше пошли по тропке вслед за экскурсоводом. Экскурсовод — эффектная девушка из Риги, с забронзовевшей под солнцем Юрмалы кожей, с туго закрученными башенкой на самой макушке головы волосами, была одета в пёстрый сарафан-шорты. Штанины шорт были настолько короткие, что шедший сразу за ней строгий физрук сплюнул в сердцах. …Мы упёрлись в бетонную стену, рассекающую наискось пространство между небом и землёй. Это были ворота в концлагерь, их ещё называли границей между жизнью и смертью. Выложенная на бетоне огромными буквами надпись на латышском гласила: «За этими воротами стонет земля». Дальше было огромное поле, поделённое на квадратики, — оказывается, под плитами лежала земля, свезённая из 22 подобных лагерей на всей территории Латвии. Запомнились бетонные рамы с шипами-решётками, возведённые на месте бараков, сожжённых фашистами перед уходом. И ещё: стук метронома из-под чёрной мраморной плиты — настолько чёткий, что он заполнял собой всё пространство, окаймлённое соснами, высаженными ещё заключенными. По советской статистике, в концлагере Саласпилс были уничтожены 100 тысяч человек. Современные латышские историки это опровергают.
…Наталья Фёдоровна, услышав, что мне когда-то довелось побывать в Саласпилсе, воскликнула: «Как бы я хотела снова увидеть его!» Это были слова, вызванные ностальгией по самым дорогим для неё людям — деду с бабушкой, сумевшим сохранить жизнь крохе-внучке тогда, когда смерть стояла кругом.

…Деревня Торжок, где довелось появиться на свет героине моего рассказа, стоит на ельнинской земле Смоленщины — той самой земли, которую фашистам пришлось брать дважды: в июле 1941-го, вскоре после начала войны, и осенью того же года. В первый раз Ельню они взяли через два дня после Смоленска, отчаянно сражавшегося в течение двух недель. Фашистским танкам удалось прорваться вперёд — образовался знаменитый ельнинский выступ, открывавший наикратчайшую дорогу на Москву. Невероятными усилиями, ценой огромного количества солдат, братскими могилами которых сейчас усеяна эта земля, советская армия отбросила фашистов назад, и вместо желанного форсированного движения на Москву они застряли на смоленской земле на два месяца. Повторно гитлеровцы захватили Ельню 6 октября 1941-го, и, как и вся область, она больше двух месяцев находилась в оккупации. Деревню Торжок, как и многие другие населённые пункты Смоленщины, фашисты жгли дважды. В первый раз в наказание и в назидание: чтобы знали, с каким страшным зверем имеют дело, и не смели помогать партизанам, совершавшим налёты из густых еловых лесов, которыми исконно богат край. А во второй раз — в 1943-м, когда уходили под ударами советских войск навсегда и жгли всё, чтобы ничего не оставить несломленной стране.

Когда началась война, Наташе было всего три годика, но в её памяти осталась картина объятого пламенем Торжка. Уцелели только несколько домов и среди них сруб её деда Абрама Кузьмича Кандакова — добротный, стоявший у самой дороги, за которой начинался еловый лес. Почему сохранился их дом? Скорее всего, именно потому, что выглядел подобротнее и немцы выбрали его для жилья: в нём поселились два больших начальника — «Пан светлый» и «Пан тёмный», как нарекла их бабушка Матрёна Фёдоровна. Светлый был белокурый, второй — темноволосый, отсюда и бабушкина фантазия.

До войны Торжок был большой деревней — дворов в 300. Поскольку кругом простирались леса, избы исстари ставили из бревён, а крыли соломой или камышом. Народ, включая дедушку Абрама и бабушку Матрёну, трудился в колхозе. Сеяли пшеницу, лён, сажали картошку. Основной культурой считался лён. Его же и сложнее было возделывать. Наташа знает это не с чужих слов, потому что сама, едва достигнув 12 лет, пошла работать в колхоз. Созревший лён вырывали с корнем, складывали в снопы, вывозили на луга и расстилали там лентой. Весной, когда снег сойдёт, собирали, мяли в мялках, потом трепали, чтобы очистить, и сдавали государству. У Абрама Кузьмича и Матрёны Фёдоровны была большая семья: сын Миша служил во флоте, другой сын Афанасий и дочери Лидия и Мария трудились в Ленинграде; в соседней деревне Морхоткино жила замужем третья дочь. Дед с бабкой воспитывали Наташу — дочку Лидии, и Толика — сына Марии, который был старше её всего на полгода. Родители уехали в Ленинград, когда Наташе было всего девять месяцев, поэтому она их совсем не помнила.

…Оба «пана» — и «Светлый», и «Тёмный» — любили курятину и яйца. Матрёна Фёдоровна говорила им: «Откуда ж взяться яйцам, коли вам и кур каждый день подавай?» С того дня, как в доме поселились фрицы, семья обитала в сарае. Несмышлёныши Толик и Наташа нет-нет да и заглядывали в избу, хотя бабушка строго-настрого запретила это. Светловолосый немец иногда угощал их печенюшкой, а «Тёмный» злился.

К весне 1943-го в войне наступил перелом. Отступая под натиском советской армии, фашисты угоняли с собою всё население оккупированных регионов. Жителей Торжка такая участь настигла в мае. «Дедушка взял санки и там, где ещё лежал снег, вёз нас с Толиком на них. Но реки уже разлились, низины заполнило — почти везде стояла вода, — вспоминает Наталья Фёдоровна. — Наши валенки то и дело промокали, и дедушка выжимал их. С собой взяли мешочек сухарей — тем и питались. В бесконечном пути ноги натирало — а чем смажешь? Толик, не выдержал, упал и расшиб в кровь голову. Мы остановились, чтобы перевязать рану. Встал и ближайший немец-конвоир. Из головы колонны ему что-то прокричали на немецком. Солдат два раза выстрелил в воздух и побежал догонять — среди оккупантов тоже попадались люди… Мы пошли в обратном направлении, но куда скроешься? Видно же, что беженцы. Снова угнали…»

В результате семья Абрама Кузьмича попала в концлагерь в Белоруссии. Он выполнял роль пересылочного пункта. Пригнанных фотографировали, присваивали лагерный номер и выдавали голубую книжицу, являвшуюся удостоверением личности. Вовнутрь удостоверения намертво приклёпывалась фотография узника с номером. Отныне он не имел имени — только цифровое обозначение. На шею человека вешалась дощечка с номером. У Натальи Фёдоровны на дне чемодана долго хранились три голубые книжицы — Абрама Кузьмича, Матрёны Фёдоровны и её самой. В 1980-х годах она их выкинула, выдрав предварительно фотографии двух дорогих людей (в её собственное удостоверение фашисты почему-то не вставили снимок). Решила: зачем хранить документы, которые приносят только чёрные воспоминания. А оказалось, выкинула зря: когда наступило время оформлять статус бывшего несовершеннолетнего узника концлагеря для получения пенсии, доказывать его пришлось непросто.

Концлагерь в Белоруссии представлял собой территорию, ограждённую колючей проволокой. Спали прямо на соломе, которая аж шевелилась от кишмя кишевших вшей. Бабушка снимала с внуков льняные рубашонки и встряхивала — да разве спасёшься? В центре лагеря стояли титан с кипятком и котёл, в котором варили похлёбку. Откуда-то с поля привозили то брюкву, то турнепс и вываливали мешком, немытую, в котёл. Фашисты придумали себе забаву: подстреливали собаку или кошку, и тоже — в похлёбку. Потом хохотали. Семья Кандаковых располагалась недалеко от котла — всё видела, дед Абрам в таких случаях брал только кипяток, и они с бабушкой ели хлеб, выдававшийся каждому по тонюсенькому ломтику, а Наташа догрызала сухари. Жители окрестных сёл жалели — иногда перебрасывали через проволоку еду. Фашисты, заметив, расстреливали в упор и перебросившего, и того, кто подобрал. «Человеческая жизнь в соответствующих странах в большинстве случаев не имеет никакой цены». Эта фраза принадлежит фельдмаршалу Вильгельму Кейтелю, начальнику Верховного командования вермахта. Именно им в сентябре 1941-го был подписан приказ о том, что за убийство одного немецкого солдата должны быть расстреляны от 50 до 100 коммунистов. 8 мая 1945 года Акт о безоговорочной капитуляции довелось подписывать тоже ему. История сохранила снимок: аккуратист-немец, профессиональный военный остался верен форме офицера вермахта даже в этот момент полного и безусловного проигрыша дела своей жизни — сел подписывать документ в перчатках. Только перед тем, как взять ручку, снял перчатку с правой руки и положил на стол, рядом с тростью и офицерской фуражкой. Пишут, что приговорённый Нюрнбергским трибуналом к казни через повешение, на эшафоте он обратился ко Всевышнему с просьбой «быть милосердным к народу Германии», а уже с петлей на шее прокричал: «Deutschland uber alles!» («Германия превыше всего!»)

…Толик в лагере вскорости умер. Бабушка сказала, что его «накрыла младенческая», случившаяся от испуга. Ещё до лагеря мальчику довелось попасть в такую страшную бомбардировку и столько крови навидаться, что и психика взрослого не выдержала бы.

Через три месяца пребывания в лагере началась сортировка. Младенцев забирали у родителей и расстреливали. «Патронов не жалели», как говорит Наталья Фёдоровна. Люди прятали малышей в мешках, но фрицы проверяли мешки штыками — протыкали и, если обнаруживали мягкое тельце, поднимали его на штыках вверх. Тогда матери, чтобы облегчить страдания детей, сами стали отдавать их. Немощные люди также подлежали ликвидации. У одного паренька отец был слепой — его тоже расстреляли.

Оставшихся после выбраковки загнали в вагоны, которые взяли курс на Латвию — в Саласпилс. На месте назначения всех прибывших выстроили в ряд. По шеренге шёпотом передалось: «Становитесь в рабочую колонну». Бабушка Матрёна отбросила посох (когда-то она застудила ногу, та усохла и стала короче, с тех пор приходилось опираться на палку), и все трое Кандаковых встали в ряды желающих работать. Пришли местные фермеры и стали выбирать себе рабочую силу. Семью Кандаковых сочла подходящей для себя одна фрау. Так они попали на хутор Мазкалени волости Морес Рижского уезда. Он находился недалеко от Саласпилса. Фрау Мария Шмидт (имя врезалось в память пятилетней Наташи) владела большим хозяйством. Немецкая фамилия хозяйки не должна удивлять читателя: на территории Рижского уезда проживало немало немцев (только в самой Риге они составляли более 15% населения). Правда, как говорят исторические источники, перед войной они покинули территорию республики, перебравшись в Германию. Но опять же, историографы утверждают, что часть эмигрировавших в своё время помещиков вернулась в оккупированные фашистами регионы СССР, предъявив права на бывшие владения. Может, фрау Мария Шмидт была как-раз из таких, а может, никогда и не эмигрировала. Во всяком случае, когда советская армия стала гнать фашистов с захваченных территорий, как вспоминает Наталья Фёдоровна, все они, включая фрау Шмидт, бежали вместе с ними.

…Деду хозяйка велела пасти лошадей, Матрёне Фёдоровне — коров, внучке — ухаживать за своими собаками и кошками. Последних, по выражению Натальи Фёдоровны, было «немеряно». Скоро стало понятно, зачем помещице армия кошек: кругом промышляли крысы. Семью новых работников она поселила в сарае. Внутри него стоял котёл, в котором дед варил еду для собак и кошек, а Наташа их кормила. Крыс ничуть не смущало присутствие людей в сарае, маленькой девочке казалось, что они топают, как лошади. Абрам Кузьмич стучал палкой по котлу, чтобы отогнать их, а ложась спать, они с Матрёной Фёдоровной укладывали внучку между собой, чтобы крысы не отгрызли ей нос или ещё что. Самому деду они, было дело, палец на ноге всё же погрызли.

На хуторе Мазкалени жили четыре хозяина: кроме фрау Шмидт, Наталья Фёдоровна запомнила соседскую семью Доновых и ещё какую-то бабушку — «божий одуванчик», как она говорит. Доновы — Мария и Иван, у которых росли две дочки, жалели Наташу: то одёжку какую дадут, то вкусным угостят. Она любила у них бывать, а фрау за это била и подаренную одежду срывала.

Уходя в лес, дед иногда брал с собой внучку. Однажды поставил её у густых кустов дикой малины — «Смотри какая: сама в рот просится!», а сам скрылся в ельнике. Девочка и стала лакомиться, пока не увидела, что по ту сторону куста стоит медведь, загребает ветки лапой и тоже ест ягоды. Она закричала так, что рядом мгновенно оказался дед и ещё какие-то люди с винтовками наперевес — оказалось, партизаны. Так Наташа узнала, что дед помогал партизанам — регулярно носил им хлеб, табак, газеты.

Доновы привязались к девочке так, что предложили старикам удочерить её. «Вы немолоды, — говорили они, — что станет с сиротой, когда вас не станет? А найдётся мать, мы вернём Наташу». Однако дед с бабушкой наотрез отказались.

Осенью 1944-го советские войска подошли совсем близко, и линия обороны гитлеровцев проходила уже через Мазкалени. Один из немецких артиллерийских расчётов стоял во дворе фрау Шмидт, рядом со свинарником. Когда хутор начинали бомбить, народ бежал прятаться в лес. Потом Абрам Кузьмич сказал своим: «Всё, бегать не будем!», и семья укрывалась в свинарнике. «При очередном артобстреле Красной армии бревенчатые стены и крышу хлева снесло, и мы оказались под открытым небом, — рассказывает Наталья Фёдоровна. — Лежим, кругом рвутся снаряды, свиньи визжат, а дед радуется: «Так их, сыночек, так!» Помню, бабушка ему говорит: «Так тебя же и разбомбят!» А он: «Ну и пусть! Лучше от своих умереть!»

Хозяева хутора, не дожидаясь прихода советских войск, бежали. Ушли, опасаясь расплаты и Доновы, потому что у них работали подростки из числа узников. Уезжая, они попытались украсть Наташу. А получилось так. Дед с внучкой вышел их проводить. Иван на прощание налил ему выпить, Мария тем временем посадила девочку на поводу, и они завернули за угол, пока муж с соседом прощались. Хватился Абрам Кузьмич внучки, когда уже вернулся на подворье. «Ты что ж наделал, пропил внучку?!» — накинулась на него Матрёна Фёдоровна. Моментально протрезвев, дед кинулся вдогонку, всю ночь шёл, догнал Доновых аж за 12 километров. Те привезли назад и его, и внучку. Прощаясь уже навсегда, попросили всё же подумать насчёт удочерения и предложили жить в их доме, пользоваться участком. Потом, когда семья вернулась на Смоленщину, Доновы прислали письмо — узнавали, нашлась ли мать. Но дед с бабкой оставались непреклонны.

Когда советские солдаты вошли в хутор, молодёжь ушла с ними. Кандаковы перебрались в двухэтажный дом Доновых. Восстановленная советская власть поставила всех бывших узников на паёк, выдавая хлеб, молоко, масло. Так прожили зиму 1945-го, а весной разрешили возвращаться по домам. Люди были готовы тут же броситься на ближайшую станцию, однако отправляли по списку.

…Родная ельнинская земля, как и провожала, встретила разливом. Запомнился какой-то шаткий мостик — дедушка перенёс сначала вещи, потом Наташу. На месте Торжка торчали одни печные трубы. В саду Кандаковых целилась в небо брошенная пушка, на краю огорода ржавели два танка (потом жители разбирали их на железки). Поразительно: война не тронула сад — огонь обошёл деревья. И этот сад вместе с бабушкиной-дедушкиной любовью — пожалуй, самый светлый островок из воспоминаний о детстве. В саду зрели белый налив, антоновка, такая душистая, что, когда зимой, переложенная соломой, хранилась на чердаке, её аромат чувствовался даже в морозном воздухе двора. Местные мальчишки знали, что у бабушки Матрёны всегда на чердаке лежат яблоки, и нет-нет да и прокрадывались туда, набивая карманы фуфаек. А летом забирались в сад.

Само собой, Наташка, когда подросла, участвовала в набегах на другие сады — какое ж деревенское детство без этого! Но это было потом… А в то первое послевоенное лето надо было, не откладывая, ставить избу, за что и принялся дед. Благо лес всегда шумел рядом. Михаил и Афанасий погибли на фронте, от Лидии и Марии по-прежнему не было вестей, третья дочь, жившая в Морхоткино, умерла за войну, оставив четверых детей, так что помощи ждать не приходилось. Однако дед не роптал: рубил деревья, слегка ошкуривал, раскалывал на две продольные половинки и бревно за бревном поднимал сруб. Летом семья жила в шалаше, а с холодами перебиралась в дом дочери в Морхоткино, которое чудом осталось несожжённым. Осенью Наташе уже надо было идти в школу, но она помогала взрослым: бабушка варила обед, она носила его дедушке в Торжок. За два лета изба была готова.

Конечно, не та, что прежняя. Бабушка называла её халупой: одна комнатка, в которую вступали сразу с крыльца. Матрёна Фёдоровна с внучкой спали на печи, а дед внизу на лавке.

Надорвавший здоровье на стройке, Абрам Кузьмич умер через пять лет после войны. Школу в родной деревне так и не восстановили, потому что из всех хозяев вернулись и отстроились только несколько, и все десять лет Наташа проходила из Торжка в Морхоткино — за четыре километра. «Как хочешь, учись, чтобы на меня потом не обижалась», — говорила бабушка. Их с дедушкой пенсии составляли 54 рубля, а после его смерти она получала 40, которых хватало только на хлеб, соль да спички — ни одеться, ни обуться. Как-то Матрёна Фёдоровна, взяв внучку за руку, пошла к сватье, надеясь, что та поможет поднять дитя, но та сказала, что пенсию за погибшего сына будет получать сама. Так Наташа узнала, что её отец Фёдор погиб на войне.

…В 4-м классе учительница написала куда-то письмо, и девочке как сироте назначили пособие, но через два года, как достигшая 14 лет, она уже перестала его получать. Школе выделяли помощь для самых бедных детей, и Наташе как-то дали фланелевое платьице, в другой раз — фуфайку, она проносила её три года, пока совершенно не выросла из неё. Хорошо дома имелось небольшое хозяйство, без него бы точно протянули ноги. Но бабушке уже не под силу было смотреть за скотиной, и кормила-поила её Наташа. А поди, натаскай воду, коли колодец на всю деревню один. Особенно зимой, когда сугробы наметало по окна. С пятого класса на каникулах все работали в колхозе — если не выходили в поле, по трудам ставили двойку. Как и в довоенные годы, колхоз сеял лён, ячмень, пшеницу, рожь. Потом началось сумасшествие с внедрением по указанию Хрущёва кукурузы. «Её просто заставляли сеять, — вспоминает Наталья Фёдоровна. — Потом скашивали вместе с початками и на силос. А мы даже не знали, что початки можно варить и есть».

После школы Наташа поступила в школу бухгалтеров в Ельне. Колхоз не выплачивал положенные ей 100 рублей, и приходилось выживать на 40 рублей стипендии. Вернувшись, она работала счетоводом-бухгалтером, контора колхоза находилась в десяти километрах от Торжка, и она топала туда и обратно пешком. «Бабушка не вечная, езжай лучше в город, устраивай свою судьбу», — пожалела её сердобольная агрономша и написала письмо на ткацкие курсы в Вышний Волочёк. Оттуда пришел вызов. К тому времени уже нашлась тётя Мария: оказывается, когда началась блокада Ленинграда, она была беременна, и ее вместе с другими эвакуировали куда-то к Уралу — так она осталась жить. Оставив бабушку на её попечении, Наташа уехала в Вышний Волочёк. Но тут выяснилось, что паспорта-то у девушки нет, хотя ей исполнилось уже 20. Курсы ей разрешили посещать неформально, пока не выправит себе документ, а раз так, то и стипендия не полагалась. Вот такая закавыка. Курсы Наталья всё-таки окончила, и паспорт получила, и устроилась там же, в Вышнем Волочке на ткацкую фабрику. Однако вскоре туда прибыл директор строившейся в Сталинабаде, как тогда назывался Душанбе, ткацкой фабрики, и, несмотря на запрет вышневолочковского коллеги переманивать у него кадры, сагитировал-таки нескольких девчонок рвануть в столицу солнечного Таджикистана. Среди них и Наташу. Директор не обманул: обеспечил и хорошей зарплатой, и общежитием. Первопроходцы потянули за собой ещё полсотни девушек из Вышнего Волочка. В Сталинабад как-раз в те годы армейская судьба закинула Николая Шманова. Там они повстречались с Наташей. Отслужив, он вернулся во Фрунзе, где работал фрезеровщиком. В 1963 году они поженились. Так она оказалась здесь.

Бабушки не стало в 1962-м. Наталья уезжала хоронить её из Сталинабада.

Во Фрунзе она работала на камволке, в НИИ электромашиностроения (довелось наматывать провода на стартеры, использовавшиеся в космической промышленности), потом вернулась к своей первой специальности — бухгалтерской. На пенсию ушла из политеха, большой коллектив которого помнит о своём бухгалтере и бывшей узнице концлагеря, и обязательно приглашает на празднование Дня Победы.

…О судьбе своей матери Наталья узнала только в 1991 году. Оказывается, уехав из Торжка в Ленинград, она сразу устроилась на хлебозавод и в блокаду продолжала на нём трудиться. 15 сентября 1942 года её уволили как не вышедшую на работу. Почему не вышла? Остаётся догадываться: либо не нашла сил выйти из дома и умерла от голода, либо погибла под бомбёжкой…

Кстати, деревни Торжок, как сообщила мне Наталья Фёдоровна, уже нет на карте земли. Не возродилась… Где-то в справочниках я прочитала о том, что Смоленская область — единственная из оккупированных регионов СССР, которая даже к началу XXI века не восстановила свою довоенную численность.

Кифаят АСКЕРОВА.
Фото автора и из личного архива Н. Ф. Шмановой.