В относительно недолгий, но вкрай насыщенный собственный кыргызский период моим послеуниверситетским наставником и опекуном стал журналист Иван Григорьевич Кравченко — тогда уже пенсионер, но до этого бывший редактор «Советской Киргизии» (нынешнее «Слово Кыргызстана»). В первый же день знакомства, внимательно глянув на мою, ещё не тронутую излишествами жизни фигуру, хмыкнул: «В кавалеристы годишься — стандарт!» Он так и остался верен юношеской мечте, которая в своё время привела его из украинской Александрии на Тянь-Шань — по проложенной дороге друзей, сначала в пограничные части, а в период войны — в советский кавалерийский корпус в Иране. Мы подружились, искренне и надолго. Он вводил меня в особенности местной жизни. Высочайший уровень его культуры. Абсолютное знание языка, что многих «в конторе» тогда раздражало. С этим русским парадоксом украинца, точнее, южного россиянина, сталкивался часто. Особенно в Питере. Здесь, правда, о другом.

С Иваном Григорьевичем мы затеяли программу — по возможности больше рассказывать о местных ветеранах войны, которых буквально на глазах становилось всё меньше и меньше. Один, как оказалось, бомбил Берлин в первые же дни войны, другой разбрасывал листовки с призывом сдаваться. Третий — финнов из войны изымал, четвёртый — немцев таскал без счёта из-за линии фронта, пятый — Москву прикрывал в самый сложный её период. И так до бесконечности. Тогда среди них отмечались люди с незаурядными судьбами. Рассказать, хоть чуть, хоть немножко, хоть капельку, чтобы след остался. А такой — газетный, дорог, как орден. Видел, знаю.

Вот тогда ко мне и зашёл этот человек, историю которого нечаянно обнаружил совсем недавно в своём авторском архиве. Назывался тот маленький рассказик просто, без изысков, — «Встреча» (октябрь 1980 г.), но, видимо, что-то в нём тронуло за душу, поскольку обнаружил его перепечатанным и в ряде других изданий. Привожу его здесь, как было, в первоначальном варианте. Иван Григорьевич, помнится, в текст вносил поправки — для корректировки правильности общей линии. Там, где суть не моего ума, вижу, но не трогаю. Хотя и хочется. Оставляю как есть, — следом времени. И моего, и деда Правщенко, как часто называли в редакции за глаза Ивана Григорьевича, и наших профессиональных с ним занятий. Итак, одно из многих.

«…Он давно собирался проехать по местам, где когда-то шёл с боями. Ещё на фронте думал: останусь жив, вернусь сюда, к могилам боевых товарищей. После войны — учёба, семья, работа. Откладывал поездки из года в год. Наконец сказал жене: «Еду!» На семейном совете Гуля Касымовна поставила условие: «Только вместе!» Решили взять с собой и дочь Анару, студентку мединститута».

Дорогу, что в сорок третьем сутками ложилась под колёса солдатской теплушки и казалась почти бесконечной, одолели быстро. Самолётом за четыре часа — от Фрунзе до Москвы, поездом до Смоленска. В областном военкомате предложили машину. По Минскому шоссе до Дорогобужа — несколько десятков километров. (Это сегодня могу доказать и показать — А. М., что «буж» от кыргызского «бугу» — «олень», и почему именно так). Садык Найманбаевич, переполненный воспоминаниями, уже в который раз рассказывал, как их, совсем ещё необстрелянных бойцов, перебросили на этот участок фронта, что вот где-то здесь, у обочины, принял он первый бой, прошёл своё боевое крещение.

А потом, когда из Дорогобужа выехали на Ельнинскую дорогу, которую здесь непривычно зовут Большаком, вдруг замолчал. Он молча смотрел в окно машины: на слезинки частого здесь дождя, на обочины, густо поросшие кустарником, на редкие, в несколько изб, деревеньки. Жена и дочь, понимая его состояние, тоже не нарушали той невольной тишины.

Его лицо, всегда добродушное и открытое, вдруг затвердело. Стало непривычно строгим. Чувства, мысли, обрывки воспоминаний захлестнули Садыка Найманбаева. Пришло на память знаменитое симоновское. В окопах тогда не было тех, кто его не знал:

Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слёзы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: «Господь вас спаси!…»
К. Симонов, 1941 год.

Так и было, дожди мочили почти до ранней осени. Да, он их тоже хорошо помнит, эти грустные северные места. Ведь это и про него тоже. Сейчас гладкий асфальт. А тогда Ельнинский Большак был другим: ямы, воронки — большие и мелкие, залитые водой. Линии таких же окопов, колеи условной дороги, извилистые, глубокие, скользкие. На обочине ржавые, оставленные после боев сорок первого года груды металла. Чёрные печные трубы. Редкая несожжённая изба под зеленеющим мхом тесовой крыши.

В селе Мархоткино их встретил директор совхоза Валентин Бондарев. Понимая состояние неожиданных гостей, он сразу повёл их на окраину села, к скромному обелиску на клочке не тронутой плугом земли. Намётанный солдатский глаз рассмотрел сглаженный временем окоп. Да, вроде бы это было здесь.

…На дне окопа, прижавшись друг к другу, они ждали сигнала атаки. Братья Садык и Абдылкан тихонько обсуждали письмо, которое передал комиссар батальона. Письмо от земляков. Наказ им, братьям Найманбаевым. Стучали в сердце строки: «Дорогие дети наши! Вместе с братскими народами Советского Союза вы можете и должны очистить нашу землю от гитлеровской нечисти. Это зависит от вашего упорства, вашей стойкости, от вашего мужества и умения и готовности выполнить свой долг перед Родиной…» Под многими подписями стояла и фамилия их отца Найманбая Кошоева.

Не успели братья ещё раз пробежаться глазами по дорогим им строчкам, как команда «Вперёд!» выбросила их на бруствер. Абдылкан был помощником командира взвода. Накануне его приняли кандидатом в члены ВКП(б). И он, оправдывая это доверие, в бою был на самых трудных участках. Где-то с флангов резко ударили пулемёты. Абдылкан, увлекая за собой бойцов, словно подкошенный, упал ничком на землю. В неравном том бою падали от пуль и другие бойцы. Но воины дрались дерзко.

В минуту затишья атаки Садык подполз к брату. Он был недвижим. На гимнастёрке расползалось багровое пятно. Подхватив Абдылкана под руки, Садык пополз к ближайшему окопу, и, только упав в него с телом брата, понял, что произошло…

Тем временем наша цепь медленно продвинулась вперёд. Сказывались потери. Садык, перехватив винтовку в левую руку, быстро выскочил из окопа…

Вспоминая тот бой, Садык Найманбаевич дотронулся рукой до эмали «Красной Звезды». За тот памятный для него, его семьи бой у крохотной смоленской деревушки. Таким же орденом наградили тогда и его брата. Посмертно. Хотя на груди Садыка Найманбаева, бывшего фронтового снайпера, бывшего разведчика и миномётчика, были и другие ордена — два Отечественной войны, Славы III степени. К этому первому своему ордену он относился с особым душевным трепетом. Ведь в том бою он дрался с особой дерзостью, чтобы отомстить за поруганную советскую землю, за родного брата, которого фашисты отняли у него навсегда.

…Садык Найманбаевич обернулся и неожиданно увидел, что невдалеке от него стоят люди. Услышав о приезде гостей, они тоже пришли к сельскому обелиску. Гуля Касымовна тихо шепнула мужу:

— Тебе нужно что-то сказать.

И он начал говорить, сбиваясь от волнения, путая слова. Он говорил, что под этим обелиском лежат его товарищи, лица которых он хорошо помнит и сейчас. Что рядом с ними — его брат, которому в ту пору минуло всего лишь двадцать лет, что вот отсюда — от этого окопа — он пошёл с однополчанами к Ельне. Что от Ельни до Фишгаузена в Восточной Пруссии, они прошли 2 327 километров. Он говорил, что Смоленщина — его вторая родина и он вспоминает каждый день эту землю, поскольку она дорога и близка ему, как и ныне живущим на ней. Ему хотелось тогда многое сказать. У семьи Найманбаевых свой счёт войне. На фронтах погибли двое из семи братьев.

Гостей из Киргизии познакомили с сельчанами, с достижениями местного совхоза. Показали современный животноводческий комплекс. Рассказали, какие изменения произошли здесь, какие перспективы у Нечерноземья, тогда об этом много было разговоров, о самой Смоленщине.

Остаётся лишь добавить, что после войны Садык Найманбаев заочно окончил педагогический институт, затем — аспирантуру, стал кандидатом исторических наук. Счастлив детьми, особенно сыном Болотом, который избрал для себя героическую профессию офицера.

…Без дополнений и пояснений в этой истории явно не обойтись. К чему и зачем ворошим старое, давно забытое, а многим и вовсе уже безразличное? Попробуем. Право, есть смысл. Тем более что обстоятельства очень уж округло легли здесь в тронутую вниманием тему. Случайность. Впрочем, я давно уже не верю ни в какие случайности. Жизнь отучила жёстко, круто и наглядно. Часто, продолжаясь в деталях и подробностях, о которых в началах журналистских затей, как говорится, ни сном, ни духом. Здесь тот случай в своей вовсе небанальности подхода.

«Покороче говоря», как в своё время любил повторять мой редакционный куратор, упомянутый Иван Григорьевич Кравченко, я с большим интересом слушал рассказ ветерана, заглянувшего к нам в редакцию. С гораздо большим, чем он мог себе это представить. Дело в том, что моего отца — кадрового военного, из Берлина, где он пару лет после окончания войны по приказу маршала Жукова выполнял боевые операции в бандитствовавшей Польше, перевели в Москву. В ней уже лично я добрался до школы. А затем в авральном порядке по безмозглому хрущёвскому сокращению армии в Ельнинский район Смоленщины. Судьба военного: приказали — вперёд! С одной из обязанностей — приводить в порядок огромную территорию. После двух волн прокатившихся по ней боёв. Тяжелейшая и крайне опасная работа. Разминирование громаднейших массивов того, что не взорвалось, грозя каждую минуту напомнить о себе. И напоминало. Перезахоронение убитых, но толком не упокоенных. Ведь не дивизии, а армии легли — свои и противника. Года не проходило, чтобы не погибал и кто-то из моих друзей, одноклассников. И нужно было не годами, десятилетиями убирать то, что взрывалось, но не взорвалось, перезахоронить погибших — всех, и своих, и противника, учить население, как нужно работать с техникой, правильно себя вести на специфической территории, откуда ещё совсем недавно погнали врага, где многое брошено и не убрано. И сейчас хоронят. Каждый год десятками.

Но здесь о том, что упомянутое Садыком Найманбаевичем Мархоткино оказалось хорошо знакомо и мне самому. С пятого класса нас начали отправлять в колхозы на картошку и лён. Помогать застывшим в ступоре от хрущёвских инициатив местным колхозникам. Так вот, у этого Мархоткино работали в поле. Патронов в промасленной немецкой бумаге нашлось больше, чем самой картошки, не считая гранат и миномётных разнокалиберных мин и свинченных с них белых головок взрывателей. Вернувшись с работ, рассказал об этой военной залежи. По наивности похвастался трофеями, чего больше не повторял. По отцову лицу в момент понял: что-то не так.

На следующий день отец взял машину и срочно уехал. Как позднее узнал, в это самое Мархоткино. Родитель по характеру был сдержан, но, подозреваю, что упомянутому Бондареву тогда досталось. Отец всегда старался убедить словом, но в нужные минуты не забывал, как и мой московский дед, что также вёл бои врукопашную на первой линии огня Зееловских высот, и мог крепко навесить по ушам. Видел, завидовал умению обоих, сам осваивал практику. У отца как военного спортсмена-многоборца на этот счёт существовала полка литературы. Она в деталях показывала, где лучше использовать кулак, а где, когда прижмёт, и сапёрную лопатку. Скорей всего, так тогда и сталось в отношении совхозного начальства. По науке. Разве что до лопатки дело не дошло.

Это мы сегодня хорошо знаем, что страной в те годы рулил человек, бегавший в дни молодости от коммунистов к троцкистам и обратно, затеявший несусветную слякоть и уже почти организовавший голод. Тот самый, сын которого по пьянке застрелил офицера и его отправили в штрафбат, откуда он бежал к немцам и использовался ими в пропагандистской работе. По приказу Сталина генерал П. Пономаренко отловил и передал мажора полевому суду. А там разговор короткий. Величайшая тайна времени. Использовать младших школьников на неубранных от войны полях и в голову никому не приходило. Этому въехало.

А то, что он натворил в Туркестане (Пегой Руси), никакой кукурузой, никаким хлопком, никаким подаренным Крымом для укрепления собственных властных амбиций не перекрывается. И никаким Харьковом, где эта неумь положила несчитанное число моих земляков из родовых русских сёл Украины. Тех, кому плечи прикрывал военный казачий опыт сотен лет. Кто Киев в своё время ставил, Чернигов, границы княжеств держал. Как говорится на Руси, с её тотальным генным маркером R1a1, что от океана до океана, долго запрягают, быстро ездят, хотя в данном случае точнее сказать так: затем долго разбираются, с кем именно и куда. Мне о туркестанских инициативах тупо запавшего на кукурузу «вождя» в своё время рассказал офицер службы внешней разведки Габит Мазитович Музипов. По полковничьему кителю на стуле в его ошском доме понял, что он герой Китайской Народной Республики. Часть моих вопросов он тогда пропускал мимо ушей. Придёт время, детали узнаем.

Мерзавцы во власти — это всегда муторно. У таких другой интерес. Больше личный.

Тяжёлый вопрос, безответный: почему на место одного мерзавца мгновенно отыскиваются новые. Говоря словами ельнинского поэта из его подаренной на память книги:

Скажи мне, летящая немо
В глубинах Вселенной звезда,
Скажи, равнодушное небо,
За что и когда, и куда? Скажи,
Когда ты свой путь обозначишь,
В какие такие края
Так жутко и медленно скачешь,
Больная Отчизна моя?
А. Панасечкин, 2007 год.

Она поправится, и, кажется, что-то сдвинулось, но выздоравливать придётся долго. Пока не научится видеть главное в человеке — человека, пока не отучится смотреть на него презрительно и потребительски. Когда такое отметается обстоятельствами общей беды, то всё складывается в нашей истории совсем по-другому. Пример тому — вот этот снимок, что случайно обнаружил во время работы над собственной книгой о Ельне, её загадках и странностях, во многом не объяснённых. Нам ещё многое предстоит понять — кто мы сами, даже в своей собственной среде, почему она такая разная и как жить в этой разности дальше. Учимся. В том числе и как показано на снимке — и нам самим, и противнику.

Снимок крепко удивил, когда несколько лет тому назад он впервые попал на глаза. Во время работы над случайными эмоциональными заметками из собственного азиатского профессионального прошлого вспомнил о нём снова. Моя улица, правда, лет за десять до того, как мы на ней поселились после переезда из Москвы. Но не узнать её, попавшую в объектив «лейки» фронтового фотохудожника, невозможно.

Почему выделяю этот снимок сорок третьего года из множества иных? Вовсе не потому, что эти разбитые и ещё пока невосстановленные проёмы мне самому знакомы до мелочей. Да потому, что в конце пятидесятых жил здесь, после перевода отца сюда на военную службу. Буквально в следующем доме, что по пути этого выразительного дефиле. Почти родная улица Энгельса, почти единственная относительно чистая во всём городке. Её первой начали восстанавливать после ельнинских боев сорок третьего. По ней за отсутствием мяча гонял немецкую каску. Слева здание почты, исполкома с конторами и местной газеты, организованной сразу после гражданской войны поэтом Михаилом Исаковским, того самого автора знаменитой «Катюши». И это тоже его: «Суровое время, суровый вопрос, на станции Ельня замёрз паровоз, покрылись бока ледяною корой, на станции Глинка замёрз и второй…». Сюда ещё школьником приносил свои первые публикации. Прямо перед глазами местная забегаловка, известная с царских времён под кодовым названием «Чайная». Похоже, её и сейчас также называют. Во всяком случае в быту. Похоже, она и сейчас такая же, только приведённая в порядок. Сзади, за спиной фотохудожника, нынешней мемориальный парк. Его ещё только посадят года через три-четыре. В нём шумно и весело осваивали лапту под внимательным приглядом Сталина. Через десять лет ночью тайком его отсюда уволокут за трос, подвязанный к шее. И в тот же день, что на фото, в Переделкино написано вот это стихотворение:

Идут вперёд неустрашимо
Бойцы — товарищи мои.
И Ельня — город мой —
Опять в кругу своей семьи
Пусть он разрушен, искалечен,
Он возродится из руин!
И подвиг твой да будет вечен,
Советский воин-исполин!
М. Исаковский,
31 августа 1943 года.

Роль воина-исполина поручена, видим, мальчику из азиатского Туркестана, что старательно, как приказано политработником, исполняет приказанное.

То, что снимок постановочный, дошло не сразу. Как и то, что сделан он исключительно под этого конкретного бойца. Всё остальное мишура, антураж. Фронтовые фотожурналисты часто прибегают к постановкам такого рода. Ведь одно дело — снимать под огнём, на передовой, и сосем другое — в уже относительно спокойной обстановке. Когда можно подумать, как выстроить кадр, линию сюжета, правильно договорившись с политруками, расставить акценты, въедливо и обдуманно подобрать бойцов. И тогда всё получится в лучшем виде — хоть в «Правду», хоть в «Известия», хоть, как К. Симонову, к Давиду Ортенбергу — в «Красную Звезду». Везде примут. Здесь тот случай, и винить никого не приходится. Выразительный, значимый кадр, сделанный в окопе, — громадная редкость. Тем более под жёстким шквальным огнём, случайным светом и в крайне нервозной ситуации. Фотография — это искусство, когда осознанно подбирается кусок реальной жизни в том её виде, в котором она не столько уже состоялась, сколько возможна. Американские мастера это понимали много лучше наших. Достаточно оценить ельнинскую серию Маргарет Бурк-Уйат. Их смотрящая публика тоже. Для нашей — это всего лишь «фотки» от случайного мастера. Так было многие годы, так чаще всего и остаётся. Когда это примет должные формы действительно высокого искусства, одному Всевышнему известно. Да, вроде бы что-то делается, нажимается кем-то на кнопочки, что-то дёргается, что-то представляется на выставках. Но вот уровень мастерства по-прежнему остаётся не самым лучшим. По тем известным снимкам из осени сорок первого до сих пор легко оценивать, что здесь уничтожила война, а что хронически тупая, до сих пор ни на что позитивное неспособная местная власть. Чтобы убедиться же в этом, достаточно заглянуть в местный краеведческий музей. Позорное, заметил, зрелище.

По снимку из сорок третьего таких вопросов нет. Они в другом. Почему этого бойца пока неизвестный мне фотомастер выбрал для роли конвоира группы пленных гитлеровцев по хорошо знакомой ельнинской улице, почему именно его привлекли к хлопотной театральной сцене. Со временем разберёмся. Пока смотрим картинку… То, что гитлеровцев по Ельне водили — к гадалке не ходи. Но только не по этой улице. Она не выводит напрямую ни к Москве, ни к Смоленску. Там другие маршруты. События под Москвой уже закончены больше года назад, всех военнопленных давно уже оприходовали, переместили, поставили на довольствие. Для таких перемещений есть специальный конвойный взвод, за службу в котором орденами не награждали. Если только с большой редкостью. Смоленск ещё только предстоит взять — он впереди, по Старой Смоленской дороге, что выводит на Дорогобуж, о которой упоминает в своём рассказе кыргызский ветеран Садык Найманбаев. Помним? Ничуть не сомневаюсь, в данном случае это он и есть.

Есть смысл чуть внимательней перечитать его короткий рассказ. В нём многое сказано, несмотря на краткость изложения. Прежде всего о том, что у него был опытный, ответственный командир, который сумел за короткое время обучить бойцов поведению в условиях фронтального контактного боя: как укрываться, как в четыре глаза следить за противником, как перемещаться под сплошным огнём, на миг опережая выстрел противника, прикрывая от поражения себя, товарищей, как оценивать действия противника и в итоге выжить. На первый взгляд, ничего сложного, но это наука выживания в условиях, в которых и уцелеть-то, кажется, невозможно. Уцелел, однако, выжил. И это не наука, не опыт, это генетическое свойство. Редчайшее. Штучное. По сути, уникальное. Из таких бойцов формировали чаще всего полевых командиров, будущих генералов, маршалов.

Теперь смотрим на гимнастёрку бойца — два больших ордена, две нашивки за ранения. Они объясняют, почему взводный снайпер из пехотной элиты вдруг перемещён в миномётную батарею, — врачи определили по ранению. Не сомневаюсь, что главный герой этого случайного уже прифронтового снимка и есть сам Садык Найманбаев, которого и командиры, и фотограф определили в главные герои события. Наверняка были и иные претенденты, но именно его посчитали наиболее показательным. Определить это наверняка по этому случайному и давно уже историческому эпизоду могут только близкие ветерана, но для этого нужно ехать специально в Бишкек, что сложно. Но, право, оно того стоит. Хотя бы потому, что речь идёт об уникальнейшем человеческом материале, который может то, что большинству из нас попросту не под силу. Не хватит ни духу, ни умения, ни таланта. Здесь же весь список в наличии.

Тогда, в сорок третьем, таких охотно награждали, ими гордились, потому что они стали опорой успешного боя, выполнения боевой задачи — большой и маленькой, своего собственного, командирского и товарищей выживания. Как за такого не держаться? Скоро такая практика сошла на нет, смещённая обдиранием подопечных штабными. Теми, кто в бою и немца-то вблизи не видел, но охотно обвешивал себя орденами, как елочными игрушками. А от тех, кто был умелым бойцом, начали избавляться, отправляя куда подальше, в запас, на гражданку. Уж слишком хлопотными были, могли в морду дать, если что не так. И давали. Впервые столкнулся с явлением в Бишкеке. Крепко удивился, получив разъяснение причин от Ивана Григорьевича, а когда понял смысл практики, то наблюдал её следы на каждом шагу.

Такие люди снова потребовались после событий на Кавказе, из таких, отыскивая по всей стране, создали знаменитые штурмовые подразделения, что спасали в острокритических ситуациях. Эти ребята знали, что делать, как делать, как держать противника за горло. Помним, что именно знаменитой «Альфе» Ельцин приказал взять штурмом свергнутую им законную власть. Бойцы отказались, подразделение разогнали. Последующие события побудили к практике такого отбора вернуться вновь. И она, нащупанная ещё в суворовских егерских группах, вновь демонстрирует себя во всём своём блеске — в Сирии ли, или в придержании вожжей ушлому, прости Господи, мировому гегемону.

Снова смотрим на давний фронтового времени снимок. В том доме, мимо которого ещё только должна пройти группа пленных гитлеровцев через десять лет, поселится семья, по сути, изгнанного из армии фронтовика капитана Егора Алексеевича Захаренкова. Как узнал уже в свои осознанные годы, его к концу войны удостоили редчайшего военного ордена — полководческого. За выдающийся военный талант. Среди младших офицеров по всей стране таких насчитали всего двоих-троих. За что этого? При прорыве гитлеровской оборонительной линии в Прибалтике его батальон пробил в тотальной обороне противника брешь малой, по сути, группой и держал дыру, пока в неё не слилась вся сила хлынувшего в прорыв фронта. Сохранились жизни тысяч бойцов. Капитана наградили. Но из армии уволили при первой же возможности. С тяжело болевшей женой Верой Михайловной, дочкой-подростком Тамарой они жили с нами по соседству, перебиваясь случайным заработком, в полунищенском своём состоянии, что не являлось тогда редкостью. Такие люди не дырявили штаны на всякого рода совещаниях, вовремя не поднимали руку в совещательных переделках, не придумывали дурацких историй. Кто умел и мог, тот и в мирной жизни работал, как в бою, честно и добросовестно, ничего не выклянчивая. Не научимся ценить таких, всё начнёт складываться не лучшим образом.

Относительно недавно я заезжал в это самое Мархоткино. Лучше там не стало, разве что поля наконец-то зачищены от всего того, что ненароком взрывалось, разнося в клочья плоть. Часто детскую. Нет уже и того памятного обелиска, под которым упокоили погибшего брата нашего Садыка, их боевых товарищей. Перенесли в другое место. И сколько их, не сосчитать.

Фото той масштабной стелы на моём начальном, аватарном снимке. Наверное, так и лучше. Хотя, если по уму, то нужно было бы сохранить и захоронения противника. Поверьте на слово, их в тех местах не меньше наших. Можно показать. И сразу появилась бы гарантия, что подобное больше не повторится. Хрущёв распорядился кладбища вермахта срыть. Теперь со всех сторон слышим: наши отцы и деды не умели воевать. Только почему победить сумели? При тройном (!) перевесе живой силы противника относительно бережном — в условиях войны, отношении к его мирному населению. Мама рассказывала, как из пайка отца подкармливала семью немецкого музыканта. Случалось такое же и у немцев. Киевляне рассказывали.

На Киевском Крещатике однажды видел иностранного туриста, что вдруг рухнул на колени и, не обращая ни на кого внимания, начал молиться, испрашивая у Всевышнего прощения за собственные бездумные грехи военных лет.

Недавно узнал и такое. При вскрытии могилы родителей фельдмаршала Ф. Кутузова в церкви погоста Теребени, что в Псковской области, обнаружилось, что минный заряд сапёр не активировал. Умышленно. У той мины нашли записку с таким приблизительно текстом: когда всё закончится, сообщите в Берлин по адресу… Значит, не всё ещё человеческое в той клятой, что-то о себе возомнившей Европе, потеряно?

Помнится ещё, как мой азиатский тесть на каждый победный праздник в мае поднимал тост: «За моего хохла!» Что это значило? В первых же боях под Питером, в Карелии, ему, молоденькому взводному пуля разбила берцовую кость, сделав инвалидом на всю оставшуюся жизнь. До его последнего восемьдесят третьего года. После многих месяцев лечения ушёл на партийно-хозяйственную работу, сформировав из Кыргызстана действительно устойчивую государственную систему, которой время дало реальный шанс на выживание. Из-под огня того боя вытащил же его боец-украинец. Он помнил об этом всю жизнь. Много лет пытался разыскать спасителя. Время и война не выдали. К тому, что он лучше многих понимал, — пока в одной связке этот шанс сохраняется. Уже доказано временем: есть Россия, есть система её национальных отношений, что сложилась издревле, значит, есть шанс выжить всем. В противном случае разделим участь североамериканских индейцев. Удушат, как и их, и глазом не моргнут. Мы помним и другое.

Когда записки вчерне уже уложились, на них откликнулся одноклассник. Он жил в восьми километрах от Ельни и рядом с Мархоткино. С пятого класса сидели за одной партой. Не помню, чтобы Валерий Степченков хоть раз опоздал на урок. Участник боевых событий в Праге как очередной пиндосной пробы Союза на крепость. Ранен пулей, отрекошетившей от его танкового люка. Инженер, бывший руководитель смоленского предприятия, снесённого «перестроечной» волной. Школьная кличка — Батя. Был крупнее и в плечах шире всех нас, своих одноклассников.

«Спасибо за очерк. В нашем Токарево после войны был выгоревший лес, и мы возле его пней собирали землянику. У каждого второго торчал снаряд, мы их примечали, а потом приезжал твой отец — Федор Иванович, мы показывали ему, что и где. Затем сапёры увозили всё это взрывать. До сих пор знаю, где эти воронки, мы в них ловили карасей. Как они там оказались, не знаю. В 1960 году на месте окопов решили сделать поле. Оружия — море, и нашего, и немецкого. Не было только пистолетов, видно, командиров всё же успевали хоронить. Это поле сейчас заросло лесом, как большинство полей Смоленщины. По словам нашего бывшего губернатора, твоего однофамильца: «Лён на Смоленщине растёт плохо, пусть его выращивают китайцы, а у нас хорошо растёт лес…». Я эту газету храню как память о том, что генералам всё-таки вредно заниматься сельским хозяйством. Батя».

Ответил, что его детали — от реальной жизни. Хотя он знает, было всё драматичней. В токаревском саду застрелили ребёнка в пацаньих играх. Из неожиданно выстрелившей ржавой немецкой винтовки снесло верх головы самому младшему. С перепугу старшие прикопали его в ямке, накрыв садовой корзиной. Так и умер. Добавив к той землянике свои капельки крови. Отец был на том расследовании и всё в жёстких подробностях рассказал мне и брату. Война продолжалась. Она и сейчас напоминает там о себе. И не только земляникой.

Что касается генерала-однофамильца, то, как наблюдаю из ныне воюющих гадливых мест, то это уже упомянутый очередной кретин при должности. Капитализм являет себя во все свои ширь, рога и шкуру! Иным он не бывает. И генералы при нём соответствуют системе. Надеюсь, переболеем и генералами. Иного не дано. У многих из них на лампасах написано думать не головой, а иной частью тела. А вот что касается карасей в воронках бомб-двухсоток, то их икру занесли птицы. Жизнь продолжается…

Александр МАСЛОВ,
журналист, писатель.