Когда речь идёт о романе Чингиза Айтматова «И дольше века длится день», то, как правило, в первую очередь приходит на память сакраментальная легенда о манкурте. Это предание, вытекающее из мифа-легенды об Ана-Бейите, служит концептуальным центром, от которого концентрическими кругами развёртывается целая система многозначительных символов и метафор, придающих повествованию полифоническо-симфоническое звучание и голографическую объёмность.

Так, священный Ана-Бейит в философской концепции романа и есть тот национальный космос, его настоящий образ-символ, начисто обесцененный под натиском тоталитарно-технократических сил. Однако, как гласит пословица, «свято место пусто не бывает». На месте сарыозекского пантеона, потеснив тени усопших, вырос в степи гигантский космодром, и стало оно недоступным, отданным для нужд цивилизации. Словом, обесцененное пространство заново становится сакральным, но уже с помощью богов-завоевателей. А они, эти боги, живут на космодроме, призванном стать стартовой площадкой для операции «Обруч», чтобы отшибить у человечества память, подобно манкурту, лишив его навсегда сокровенного опыта прошлых времён и новых знаний грядущего. Недаром ведь лейтенант Тансыкбаев, служивший начальником охраны закрытой зоны космодрома, не допускает туда похоронной процессии, возглавляемой Едигеем, и даже не осмеливается говорить с ним на родном казахском языке, ссылаясь на то, что находится при службе и потому обязан общаться с посторонними только по-русски. А профсоюзный работник Сабитжан, в корне лишённый национально-исторической памяти, потерявший во всём духовно-родственные узы с отцами и дедами, заботится лишь о своём благополучии и ради этого готов на всё. По сути, он воплощение полнейшей безликости и раболепия перед сильными мира сего.

В связи с этим предание о манкурте приобретает особое значение в образно-концептуальной структуре романа, высвечивая все новые грани в его содержании. Сабитжан, забывший в интернатах и институтах веру в те рассказы, предания и легенды, которые бережно хранились Казангапом и Едигеем и несли в себе историю народа и родной земли, с жаром говорит о временах, когда не то что ракеты, но и люди будут управляться по радио. Он не боится превращения в радиоуправляемый биоробот. Смотрит на это как на что-то обыкновенное. А у Едигея волосы становятся дыбом: «…А что если и в самом деле существуют такие люди, к тому же большие учёные, которые вправду жаждут править нами, как боги?..» До Сабитжана это не доходит. Ему нет дела до прошлого своего народа, до его традиций, обычаев, даже до завещания своего отца Казангапа. У него нет собственных мыслей, убеждений, живёт он только ради сегодняшнего дня, действует только по указке своих начальников. Разве подобный Сабитжан не напоминает современного манкурта или радиоуправляемого биоробота?

Известно, что основная сюжетная канва «И дольше века длится день» зиждется на реальных событиях жизни казахского народа. И потому Айтматов при написании романа, несомненно, не мог обойтись без пристального изучения опыта современной казахской литературы в художественном освоении и воспроизведении родной национальной реальности. Да, бесспорно, семантические построения, смутно напоминающие некоторые идейные мотивы и образные модели айтматовского романа, имели место в казахской литературе. Вот несколько примеров: участник строительства Турксиба, проведший большую часть жизни на крохотном степном разъезде Жыланды, — железнодорожник Дархан; постройка им лично мавзолея и мазара своего знаменитого предка Кенгира и основание тем самым собственного пантеона; его сын-самозванец, забывший и цинично осквернивший священные обычаи отцов; звучащее рефреном и набранное курсивом описание движения поездов (повесть О. Бокеева «Поезда проходят мимо»); оппозиционные образы «верблюда» и «поезда» (рассказ О. Бокеева «Буура»); предание «Об Айпара-Ана» того же О. Бокеева, во многом созвучное со сказанием о Найман-Ана; изображающая «процедуру» превращения человека в манкурта и первой познакомившая современного читателя с данным понятием повесть А. Кекилбаева «Кїї» (в русском варианте она называется «Балладой забытых лет», и слова «манкурт» в ней нет). Но, как всякий большой художник, Ч. Айтматов даёт этим мотивам совершенно новое развитие, извлекает из них собственную мораль и идею. Лишь Ч. Айтматов сумел благодаря своему интеллекту и удивительному художественному таланту из этих мозаичных смысловых моделей и образов создать величественный монумент и придать им мощное полифоническое звучание, доводя их до общечеловеческой концептуальной конструкции, насыщенной огромным философско-эстетическим зарядом.

Нам кажется, что легенда о манкурте должна быть прочитана несколько в иных контексте и плане. Хотелось бы прежде всего обратить внимание на такое обстоятельство: как известно, сказание о манкурте в романе предшествует главам, рассказывающим о трагической судьбе учителя Абуталипа Куттыбаева, который стал жертвой произвола и беззакония. Он был одним из первых, кто всерьёз заинтересовался преданием о манкурте и записал его себе в тетрадь со слов Казангапа и Едигея. Но мог ли предполагать бедный учитель, что его самого вскоре попытаются обратить в манкурта, заставляя отречься от своего партизанского прошлого и признать ошибкой собственное участие в югославском сопротивлении в годы Второй мировой войны? Абуталип имел неосторожность сказать однажды, что пишет воспоминания о том, как он бежал из плена и сражался затем в рядах югославских партизан. И эти воспоминания потом будут квалифицированы как «враждебные», и «кречетоглазый» следователь, ведущий дознание, вправляет мозги Едигею, вызванному в качестве свидетеля: «В жизни всякое может быть в смысле исторических событий. Но мало ли что было и как было! Важно вспомнить, нарисовать прошлое устно или тем более письменно так, как требуется сейчас… А всё, что нам не на пользу, того и не следует вспоминать. А если не придерживаешься этого, значит, вступаешь во враждебное действие». Как видите, здесь чекист Тансыкбаев бедному Едигею и впрямь чуть ли не в точности излагает суть основных принципов социалистического реализма в литературе.

В главах, посвящённых трагической участи Абуталипа, перед нами предстаёт удушливая атмосфера всеобщего подозрения, недоверия, страха, которая действительно, подобно обручу-шири, давила на мозг каждого человека, глуша в нём всякие проблески самостоятельной мысли. А если кто-то вроде Абуталипа и пытался сказать о чём-то «своё личное слово», на него тут же обрушивался град тяжёлых, огульных обвинений. «…Какое ещё личное слово! Это ещё что такое? — бушует всё тот же «кречетоглазый». — Какие ещё мысли от себя, что значит личное слово? Личное воззрение, так что ли? Особое, личное мнение что ли? Не должно быть никакого такого личного слова!»

Ну чем же не новоявленный жуаньжуан, этот рьяный «кречетоглазый» следователь, стремящийся всеми доступными и недоступными средствами сделать из Абуталипа вражеского агента, лишить его таким образом элементарных гражданских и человеческих прав? Многим, писавшим о романе Ч. Айтматова, очень пришлось ко двору слово «манкурт», и они, не мудрствуя лукаво, начали клеить и вешать его направо и налево, забыв при этом о самом главном, а именно о том, что манкурт — прежде всего жертва, и уж потом тупой, равнодушный исполнитель. Что же касается исполнителей, то они в легенде обозначены другим словом — жуаньжуаны. И если попытаться сопоставить данную легенду с трагедией Абуталипа, «наложить» её на ситуацию ареста и осуждения Куттыбаева, то сразу станет ясным, кто есть кто: кто жертва (манкурт), а кто палач (жуаньжуан). Тут, естественно, нужна оговорка. Абуталипа пытались обратить в манкурта, но не сумели, не успели этого сделать. Не вынеся самого тяжёлого испытания — расставания с семьей, с детьми, которых он так любил и от которых его отторгли, Абуталип скончался в тюремной камере. А в «повести к роману», как обозначил автор жанр «Белого облака Чингисхана», имея в виду роман «И дольше века длится день», Абуталип, когда везли его на очную ставку с другими по общему досье, которое так «повезло» сварганить чекисту Тансыкбаеву, бросился под поезд, испортив всё задуманное им многообещающее дело. В легенде этому тоже имеется свой намёк-параллель. Так, сотник Эрдене и вышивальщица Догуланг вопреки строжайшему запрету Повелителя любили тайно и породили дитя, создавая тем самым прецедент свободы, прорыв и сказ-знамение от Всебытия. И когда совершилась Сарыозекская казнь над ними в назидание всем, белое облако отвернулось, истаяло, перестало осенять Чингисхана, и он, прочитав в этом отворот Неба от него, прекратил свой вожделенный поход на запад и повернул армию вспять. При таком сопоставлении становится очевидным и конкретно-исторический подтекст легенды о манкурте, а также предания о Сарыозекской казни, который напоминает нам картины нашей недавней истории и жизни людей в условиях советской тоталитарной системы.

Следует отметить, что в «повести к роману» Ч. Айтматов значительно усилил линию Абуталипа с чекистом Тансыкбаевым, стараясь как бы допеть недопетую песню — «И дольше века длится день». И это у него получилось, особенно в показе образа Тансыкбаева. Чекист — типичный представитель когорты избранных охотников на души и жизни людей, отнесённых к мистерии государственной тайны, которые собираются по каждому случаю окончания очередного крупного дела против националистов и инакомыслящих на банкеты с икрой и хрустальными люстрами, с тостами грозных слов в адрес врагов и за Сталина. При показе одного из таких застолий айтматовская «оптика» воспроизводит психическую природу этих бесов — ловителей душ через внутренний монолог Тансыкбаева, ещё только майора, завистливого к успеху коллеги: «Погодите! Он ещё сварганит такое дельце на Абуталипа — о разветвлённой сети англо-югославских шпионов с интеллигентами в СССР, что от зависти подохнете, и следующий банкет буду уж я проводить!»

«Для постоянного накала борьбы, — идут размышления на банкете, — нужны были всё новые и новые объекты, новые направления разоблачений; поскольку многое в этом смысле было уже отработано, едва ли не исчерпано до дна, вплоть до депортации целых народов в погибельные ссылки в Сибирь и Среднюю Азию, то стало всё труднее собирать «поголовный» урожай с полей, прибегая на старый лад к обвинениям в наиболее ходовом на национальных окраинах варианте — в буржуазно-феодальном национализме».

В свою очередь Тансыкбаев был винтиком в абсурдной, но постоянно самозатачивающейся карательной системе, направленной на неустанную борьбу с врагами, помышляющими остановить мировое движение социализма, препятствующими торжеству коммунизма на земле. Эта магическая формулировка, обращённая как обвинение кого-то, не могла иметь обратного хода. Она могла быть исчерпана только тем или иным наказанием. Другого не предусматривалось. И жертва, и каратель одинаково понимали, что эта магическая формулировка, вступив в силу, не только оправдывала карателя, но и более того — обязывала его прибегать к любым средствам для искоренения врагов, а репрессируемого, приносимого в жертву кровавому молоху истребления инакомыслия, обязывала осознать свою обречённость как целесообразную необходимость. Так оно и получалось. Как мы знаем, роман «И дольше века длится день» писался в конце 70-х годов прошлого века и был напечатан в «Новом мире» в 1980 году. Это было время самого крутого «застоя», когда не то, что вспоминать о сталинских репрессиях, а просто обмолвиться невзначай грозило нежелательными последствиями. И появление такого произведения с его многозначительными идеями и намёками на тот порядок вещей, который доминировал не только в нашей тогдашней коммунистической стране, но отчасти и во всём мире, — поистине поразило читательскую общественность своей взрывчатой смелостью.

Это нынче стало общим местом представлять будущее человечества в виде ожившего мира фантастического романа английского писателя Дж. Оруэлла «1984»: механизированное подобие рабовладельческого государства, в котором люди едят, спят, работают под наблюдением правительственных телекамер, оберегая, как сокровенную тайну, собственные воспоминания от всевидящего «телеока» тоталитарной системы. В отличие от опасности прошлого, когда люди становились рабами-манкуртами, в будущем они могут стать роботами. Что это — технологический кошмар, автоматизированный судный день, который грядёт как трагический апофеоз научно-технического прогресса? Один из возможных вариантов видится в том, что дальнейшее возрастание технологической мощи ускорит установление деспотических диктатур в развитых промышленных державах, которые рано или поздно приведут мир к апокалипсическому концу.

В романе обруч на голове манкурта, о котором в начале легенды шла речь, сперва превращается в проволочный обруч вокруг родового кладбища Ана-Бейит, а затем перерастает в ракетно-космический обруч, опоясавший земной шар и начисто тем самым лишивший человечество памяти о прошлом и «воспоминаний о будущем». И наконец, в полном соответствии с законами архетипически-мифологического мышления в сцене, когда человек, верблюд и собака, объятые пожаром всеохватного света и ужасом сокрушающего грохота взлетающих ракет-роботов, бегут без оглядки, из сакрального мира появляется священная птица Доненбай, крича в том грохоте и светопреставлении: «Чей ты? Как твоё имя? Вспомни своё имя? Твой отец — Доненбай, Доненбай, Доненбай, Доненбай, Доненбай…». Это крик отчаяния, предупреждающий об опасности всепланетарного апокалипсиса, если люди не одумаются, пока не поздно, и не позволят превращать себя в ничего не помнящих жалких манкуртов.

Калык ИБРАИМОВ,
член Союза писателей СССР и КР, кандидат философских наук, лауреат премии Ленинского комсомола Киргизии.