…Самолёт поднялся над городом в пятом часу утра. Рядом сидели внучка и невестка. В иллюминаторе я видела отдаляющиеся многочисленные земные огни, будто спроецированные со звёзд предутреннего неба. И, как всегда в такие мгновения, преклонялась перед беспредельностью человеческой мысли и науки, приблизивших Небо, всё Мироздание к Земле, к Человеку, который сейчас живёт своими утренними делами. Ночь превращалась в облака, плавно переходя в рассвет. Глядя на своих девочек, прикрывших веки, я размышляла о былой жизни.

…Тогда из Джалал-Абада в Чолпон-Ату летали самолёты. Наш восьмилетний старший сын чинно восседал в кресле, не задавал лишних вопросов, смотрел только вперед. А младшенького трёхлетнего — подвижного, любопытного (и всё-то ему надо было увидеть, и все-то потрогать) отец как мог укрощал. И когда малыш успел вцепиться в кобуру члена экипажа или самого командира?

— Дяденька, можно ваш пистолет посмотреть?

Строгий русский мужчина лет сорока голубоглазо посмотрел из-под густых бровей на смельчака, а потом улыбнулся краями губ:

— Ишь ты, не балуй. Мал ещё, — и пошел к кабине.

Мы зашикали на сына, я взяла его на колени, и он уснул. Малыша разбудил старший брат:

— Проснись, смотри на озеро…

И они оба во все глаза уставились в иллюминатор, провожая сине-голубой простор с тенью пролетающих самолёта и легких облаков…

Сейчас со мной рядом сидели семнадцатилетняя дочь и вдова тогдашнего малыша — четвёртый год мы без него. Понимаешь, что НА ВСЁ ВОЛЯ ГОСПОДНЯ, но вопреки этому есть и просто человеческая трактовка, дабы объяснить себе, зачем и почему надо принять произошедшее со всеми его первопричинами.

Иссык-Куль — сине-голубой простор с тенями самолёта и облаков… Как и тогда. Только теперь садимся в Тамчи и едем мимо Чолпон-Аты.

Я писала раньше, что на озере — особые слышащие энергетические потоки, а мне теперь очень нужно «посоветоваться»… Была здесь не раз, но сейчас, похоронив родителей и младшего сына, став свидетелем обстоятельств, окунувших меня и мою семью в лихую круговерть меркантильности и бесстыдства тех, с кем вроде бы состояли в семейной и профессиональной дружбе, прозревшая и изумленная, трудно прихожу в себя.

…Утром пробежалась гроза, потом застучал крупный град, а через часа два пошел ливень, и горы покрылись белым покрывалом легкого снега. «У природы нет плохой погоды…» Солидарные со знаменитой песней, мы перед поездкой не посчитали нужным прислушаться к прогнозам метеорологов. А теперь решили: каковым бы ни было настроение Небес, хоть полчаса в день, но будем купаться.

Вечером прошлись по берегу. Ступали по влажному песку и смотрели, как по потемневшей глади озера разбежался малиновый закат. Я присела на скамейке у берега, девочки пошли дальше гулять. Малиновый отсвет на водной глади всё сокращался. Волны становились более шумными, будто хотели ускорить уход сумерек и накрыться вожделенной ночью, погрузиться в своё пучинное — кладовую таинств людей и эпох, где есть и моя капля признания в любви. Она там, под пластами других тайн. Жаль, что время не бежит вспять, и река памяти тоже не в силах вернуть всё назад.

В глубине души я понимала, что рановато сюда приехала, но внучке к школьному финишу надо было отдохнуть на озере.

За три десятилетия потрясений я сделала немало выводов. И впрямь, век живи — век учись. Как и где начинаются крах, разрушение, болезни? От подозрений, предположений, сомнений, мысленной брани, глубоко запрятываемой боли.

Мой папа — молодой человек чуть старше 20 лет, отличался, невзирая на статус сына врага народа, оптимизмом и крепким чувством юмора. Ветеринарный техник первого послевоенного (1948 года) выпуска Ошского сельскохозяйственного техникума был распределён в Джалал-Абадскую область, в Ачинский район, и обслуживал 16 колхозов (к слову, позже, в 1953 году, Ачинский район разделили между Сузакским и Базар-Коргонским). В один из дней папа с рекомендацией в члены Коммунистической партии зашёл в райком партии и познакомился там с обаятельным работником (моим будущим дядей Акматали). Они сразу нашли общий язык, так что в конце недели Акматали уже пригласил его домой к своему отцу на барашка.

…В хорошем расположении духа папа ехал на вверенной ему выносливой лошади в очередной айыл, где ждали «мал доктура». Вокруг простиралась красота орехово-плодовых чащ с вкраплениями диковинных трав и цветов, с родниками и ручейками, небольшими лужайками сенокосных угодий. Трудно представить такую красоту сейчас, в эпоху суверенитета, когда леса беспощадно уничтожаются и застраиваются домами растущего населения, когда очень и очень много уникальных деревьев с капом вырублены под видом санитарной очистки и вывезены за рубеж ради наживы. А джайлоо? Остались ли они вообще?!

…В тот день жителям айыла довольно долго пришлось ждать «мал доктура». Наконец он приехал, обработал руки и начал осматривать быков, коров, лошадей и баранов, хозяева которых на что-то жаловались. Сделал уколы, потом поехал дальше, где ждала колхозная отара. …И что ему стукнуло в голову? То ли устал, то ли по своим соскучился, то ли не хотел лишних расспросов, но, наверное, решил встряхнуться. Как только подъехал к чабанам колхозной отары, обнял одного из них и принялся навзрыд плакать, торопя срочно выехать в айыл: мол, там умер его отец. В то время привязанность отцов и детей фиксировалась «канатом метровой толщины». «Осиротевший» рванул на скакуне в село. Вместе с ним, рыдая из предписанной солидарности, помчались ещё двое. А мой папа, еще поплакав, принялся осматривать отару. Видимо, тогда такие жестокие шутки не возбранялись.

Тем временем горюющие прискакали в свой Каракол. «Сирота», к счастью, еще издали увидел, что отец живёхонький кетменем выравнивает арык. Резко осадив скакуна, парень подал знак спутникам, и все трое, поднимая пыль, помчались назад, заставив застыть в изумлении работавших в поле крестьян.

Позже отец и разыгранные им парни помирились за дастарханом, однако те не забыли обиду. Прошло два года. Папа познакомился с родителями моего будущего дяди и увидел мою будущую маму, которой тогда исполнилось 16 лет. Через некоторое время он её украл, и потом они несколько месяцев ходили в суд, ведь невеста была несовершеннолетней. На все вопросы («Он насильно тебя украл? Ты его знала? Ты любишь его?») молоденькая беременная жена рыдала, пряча лицо за спиной мужа. Мудрый судья Зулум Джамашев прекратил дело, сказав молодой паре в напутствие, чтобы никогда не забывали этих дней. И прожили они вместе 58 лет.

…Шел август 1950 года, моя мама явно перенашивала. Папа, как что-то смыслящий в этом деле, отвез ее в Кызыл-Суу, показал врачу Наде и, оставив у родителей, поехал в Джалал-Абад сдавать отчёт. Вот этот момент обиженные друзья и сочли подходящим для реванша. Тем более что были уверены: будучи очень грамотным и ответственным работником, шутник-ветеринар, как всегда, блестяще сдаст отчёт и будет возвращаться с поощрительными десятью литрами спирта в хурджине и, конечно, с какими-то вкусностями. Так оно и произошло. Не успел папа отправиться в обратную дорогу, как подключился «людской телефон» и, опережая его на всём пути от Джалал-Абада до колхоза «Большевик», понёс через пеших, всадников, редких грузовиков весть: «Куда направляешься? Тому-то передай — едет Канат — мал доктур». И полетела вскачь навстречу папе троица некогда обиженных с известием, что сегодня, 15 августа, утром у него родился сын. Отец прослезился, обнялся с каждым. Сколько счастья было! Отметили по-ветеринарски. Зарезали барана — жарили, варили и за стопками разбавленного спирта желали малышу и его родителям здоровья и благоденствия. Наконец под утро подвели председателя сельсовета к лампе, попросили выписать свидетельство о рождении 15 августа 1950 года Кубатбека Канатбекова, подпись, печать. На другой день папа приезжает в Кызыл-Суу, а его встречает улыбающаяся и еще не разрешившаяся от бремени красавица-жена.

Если бы они знали, что я долгие годы буду жить чужой жизнью! По крайней мере, на мне подтвердились доводы астрологов о том, что каждые четыре минуты меняется расположение планет и изменение даты рождения, имени, фамилии отражается на судьбе.

…Тогда нигде не спрашивали свидетельства о рождении, а папе некогда было подумать (да и забыл же он из-за работы!), что мне нужна метрика. Семья переезжала из района в район, мы, дети, переходили из школы в школу, каждый год 24 августа отмечали мой день рождения. Наконец в Узгене я оканчиваю школу имени Фрунзе. Надо получать паспорт, аттестат и поступать в вуз, а я впервые читаю, что я — Кубатбек Канатбеков, родившийся 15 августа 1950 года.

Папа вылетел во Фрунзе. Благо там много его друзей, и все — русские, с которыми поднимали совхозы Узгенского района. Всей гурьбой три дня ходили к строгой тётке, которая никак не могла понять: как это, девочке почти 17 лет, значится мальчиком, и как мог такое допустить коммунист, руководитель, а главное — отец! Жутко привередливая тётка, однако под натиском кающихся хором четырёх мужиков она выписала дубликат, но число 15 из принципа не поменяла. И только в 50 лет я переписала дату рождения, но и то — на 25 августа.

30 лет и три года проходила не свои испытания.

А начинается Человек с мечты. Человек прогнозирует своё будущее, и это истина. Но не вся. Правда в том, что истина гораздо объёмнее: это и брошенная в пространство реплика, и невпопад сказанная глупая шутка, и задумчивая фраза, и прогноз предков своему дитя.

— Она будет жить в Москве и дружить с русскими, — сказал мой дед, когда мне было три года.

Призванный на войну в 1941 году и потом служивший несколько месяцев разнорабочим в Подмосковье, дед видел, однако, и атаки, и бомбёжки. Неизвестно, чем бы закончилась такая служба азиата, если бы не встретился Михаил — бывший председатель лесхоза Ачи в Арсланбобе.

— Как ты сюда попал, Бегмат? Ты же болен астмой, и у тебя пятеро детей…

— Миша — тирїїсїнбї? Мен тирїїмїн. Отун ташып, от жагамын. Орус мешин тизип, салышты їйрєнїп алдым. (Ты живой? Я — живой. Ношу дрова, растапливаю печи. Научился выкладывать русскую печь).

Этот самый Михаил сделал всё, чтобы моего деда отправили домой. Вот откуда благодарная любовь к москвичам, жившая в сердце моего деда. Были же благие времена: от роду москвич Михаил по заданию партии работал у нас в районе. Как жаль, что дед никогда не произносил его фамилии, а вот своего младшего сына — моего дядю Мырзабека — и любимого скакуна называл Мишей. И русскую печь выложил у нас дома. Помню, как айыльчане приходили к нам, за разговорами пряли на веретёнах и по очереди укладывались на ней греться. Моё же место на самом верху печи считалось неприкосновенным. Да и вообще, я была в особом почёте среди маминых родичей во главе с дедушкой и бабушкой, ибо после родов моя семнадцатилетняя мама заболела страшной болезнью и… не умерла. И не только. Через год она окончательно выздоровела, причём всё на ней было «новое» — кожа, ногти, волосы. И ещё детей родила. А у моей сорокалетней бабушки, когда случилась беда с дочерью, побежало молоко (хотя к тому времени она не кормила дитя лет тринадцать), и я с четырёх месяцев до пяти лет была её грудным ребенком.

Мистики к моей персоне прибавляло и то, что я почти два года не трогала мальчишек — двоюродных братьев, когда они меня задевали, но, если влезала в драку, то, подкарауливая по одному, била так, что они долго не подходили. Плохо, что потом они стали объединяться против меня, и тогда уже от деда попадало всем.

— Она же девочка, позорники, — ругал дед.

— Какая девочка, страшилище, её надо быстрей замуж отдать, выгнать, — как-то сказал самый старший…

Меня захлестнул гнев:

— Я …учит. Надыя сказат. Отдай чапан — чапан надо, — сорвала с бедного брата чапан — лёгкое стёганное вручную пальтишко — и надела его на себя.

Эти три-четыре ломаных русских слова, заимствованных у врача Нади, тоже направленной работать в наш район и два раза в месяц навещавшей нашу семью, ассоциировались у деда с моей будущей большой дружбой с русскими и непременно с Москвой.

Драки и мой монолог предрешили мою дальнейшую жизнь. Дедушка, бабушка, младший дядя Мырзабек, вынянчивший и баловавший меня, с грустью поняли, что пришло время занять всему и вся своё место. Через полгода мне исполнялось уже семь лет, надо было меня отдавать. Посовещавшись, написали письмо зятю с дочкой, чтобы приехали и забрали свое чадо.

Потом были десять лет моей адаптации к молодым родителям. В новой семье царила тишина, но внутри у меня бурлило. Воспитывали меня строго, поручая дела по дому и тем самым закрепляя во мне обязательность. Домашний труд я освоила быстро и выросла достаточно выносливой. Самым счастливым временем, безусловно, было лето, когда я на целый месяц уезжала к бабушке с дедушкой. Я — верхом на лошади, бабушка — рядом, пешком, поет свои удивительные песни, и чащи арстанбапских лесов замирают, внимая ей.

Не забыть дробь летнего дождя по юрте. Или как перед рассветом в щели полога заглядывали крупные яркие звёзды. Откочёвывая на джайлоо с места на место, мы тщательно убирали за собой. Абсолютно все купались. Скрепляли ветви соседних деревьев, со стороны юрт закрывались тканью, выстилали землю несколькими слоями огромных листов конского щавеля, приносили за ширму вёдра воды, кипячёной с мальвой, крапивой, мятой, листьями барбариса, иногда и ветками арчи, разбавляли её холодной родниковой водой и купались с земляничным мылом. Зубы чистили древесным углём или золой. Благо впрок заготавливали в лесу дрова. Причём не вырубали деревья, а собирали сухие ветки. В Оше, куда отца, числившегося в резерве кадров, взяли на работу в обком партии, и повсюду в районах, куда мы переезжали вслед за его очередным назначением, мы ходили в общественную баню. Но мне не хватало природного простора.

К чему, скажете, такие подробности о купании под открытым небом, водой, вскипячённой на травах, и с земляничным мылом? А к тому, что в последние годы у нас расплодилось немало сторонников «банно-душевой чистоты», которые смеют упрекать собственный народ в том, что в прошлом он пренебрегал гигиеной. Им бы душу свою отмыть от грязи невежества.

…Родителям было со мной спокойно, удобно. Они мной гордились и полностью доверяли — я складывала деньги в копилку, знала, где в шифоньере лежит папин партийный билет, и доставала его в начале каждого месяца, когда нужно было нести его для отметки об уплате очередного партийного взноса.

Тогда не было правительственных резиденций — на них и обслуживающий персонал, видимо, денег в госбюджете не планировали. Поскольку папа занимал руководящие посты (после обкома партии руководил исполкомом Алайского района, потом — совхозом, поднимал узгенское рыбное хозяйство…), республиканское и областное начальство, приезжая в район, как правило, обедало в нашем доме. Появлялся баран во дворе, и я уже готовилась к приему гостей. Только один раз, когда я училась в третьем классе, мама показала мне, как это делается, и с тех пор я знала, как тщательно мыть внутренности — кишки и желудок, чтобы «художественно» заплести деликатес жоргом, как осторожно заливать водой лёгкие и так же аккуратно, без царапин выдавливать её, чтобы потом туда вместились полведра молока с пиалой топлёного масла и получился второй деликатес.

Мама пекла в тандыре патыры — огромные, украшенные по краям узорами. После боорсоков и каттамы мы с ней жарили различные вкусности из теста, замешанного на яйцах, сахаре, масле. Мама сама белила комнаты, красила полы и окна, я была при ней: приносила, уносила, мыла. Хочу представить, как это делают жены и дети нынешних руководителей районов, но нет тому примеров…

Без проблем с блистательной характеристикой я окончила русскую школу, поступила в московский вуз, стала дипломанткой Всесоюзного конкурса научных студенческих работ по проблемам общественных наук. По ходу наверстывала упущенное в детстве: театры, музыка, музеи, лектории, конференции, ораторское искусство, литература. В Москве вступила в члены КПСС, и там же состоялась моя первая публикация. Вышла замуж, родила сына — мама с папой стали растить внука, дав мне возможность окончить институт. Муж оканчивал аспирантуру, а меня распределили инженером в большую московскую организацию. Получение распределения союзного министерства в самой столице СССР удивляло, вызывало гордость. Это потом, спустя многие годы, родилось хлесткое слово «мигрант», означающее безысходность, нищету, что гонит кыргызов осваивать земли и рабочие места «от Москвы до самых до окраин».

…Мне всегда снились вещие сны, говорящие о моем будущем. Однажды приснилось, что горы Кызыл, что расположены через речку напротив дома, где я родилась и выросла, растянулись перпендикулярно.

Будто некий сглаз: вторую половину жизни мои родители столько тяжкого пережили со мной, но им хватило хладнокровия, веры, сил и средств помочь мне вырастить и выучить моих детей; растили они и моих внуков. Ничто не настраивает так отрезвляюще пересмотреть свою жизнь и окружение, как предательство — своих и чужих.

…Дождь превратился в ливень, я его не чувствовала. Высокие волны с шумным всплеском подкатывались почти к ногам, соленые брызги падали на одежду, руки, лицо, смешиваясь с моими слезами о прощении. Прощении за то, что сама выбрала свою судьбу. За то, что мудрые родители без упрёков взвалили на себя весь навалившийся груз реальности, дав мне возможность ездить, писать, наконец, состояться как творческому человеку; за то, что взяли на себя всестороннюю заботу о детях и быте, лишь бы я начала жить будущим; за то, что изо дня в день вселяли надежду в младшего сына и в меня, поддерживая в борьбе с невесть откуда свалившимся недугом, изводившим сыночка 15 лет из прожитых 37.

Тем не менее сколько духовного богатства и очищения дал мне именно этот мой сын. Если бы он остался жить! Если бы…

…Волны выросли тёмными горбами. Я привстала со скамейки, и, когда подошла к ним так близко, чтобы рокот поглотил мои крики, почудилось громкое «Мам-ма!» Это так жёстко говорил мой сыночек, когда сердился. Я оглянулась: рядом никого не было, только ночь. Придя в себя, быстро пошла к корпусу. Девчонки сидели на своих кроватях. Постирав одежду, постояв под душем, я легла спать. Завтрак проспала. Девочек уже не было. Я отправилась обходить территорию некогда процветавшего, а ныне восстанавливаемого дома отдыха. Августовское утро над озером так и сияло солнцем. На пляже уже было достаточно много народу. Курсировали пароходы и яхты. По песку вышагивали продавцы варёной кукурузы, вяленой и копчёной рыбы, другой еды и сувениров. Взяв пирожков и минеральной воды, я позавтракала. Показала своим девочкам, катающимся на гидроцикле, пирожок, те покачали головой, съела и их порции. Полежала на полотенце. Потом, скинув халат, пошла к озеру и недалеко от берега в воде увидела огромный валун, о который ударялись волны. Долго всматривалась в него, потом решилась: с помощью двух мальчиков дошла до камня, прижалась к нему коленками и долго просила забрать мою боль и унести в пучину.

Наутро мы поехали к Солёному озеру. Водитель машины туристической компании «Студтур», набрав желающих из разных здравниц Чолпон-Аты и всего побережья, по пути к озеру иногда тихонько подсказывал что-то упущенное гиду Рахату. Ехали мимо Тамчи и Балыкчи. Рахат прекрасно владел языком. И горы, и речки, и просто холмы были свидетелями древней кыргызской истории, а значит, ценностью, достойной нашей памяти.

На пригорке у Солёного озера стояло пять юрт, где страдающие болезнями суставов и другие могли пожить несколько дней. Тут же и юрта-столовая, чуть ниже — юрты-кафе, готовящие для таких, как мы, только обед. Наша тёплая толерантная компания состояла в основном из представителей Казахстана, русского Зауралья, кыргызы — только мы. На озере плаваем все, достаем со дна целебную грязь, кто-то заплывает дальше и тащит нам грязь из больших глубин. Очень забавное представление: обмазанные тело, лицо, только глаза блестят. Толстым слоем мажут позвоночник, спину, руки, ноги — и на песок под солнце. И так проходят два часа. Купаемся, смываем, переодеваемся и к машине. У юрты умываемся чистой водой, моем руки, но специфический сероводородный запах и черноту, въевшуюся под ногти, не смыть.

Владимир из Экибастуза с молодой супругой Натальей раза три сделал мне замечание по поводу скрещённых на груди рук. Он оказался человеком особого предназначения. Это я поняла, когда Владимир сказал, что не собирался на Солёное озеро, но вдруг оказался среди нас. Выходит, ради меня.

— Сильно болит? — спрашивает.

— Душа? Да… — отвечаю.

— Да нет. Нога, колено.

— Второй месяц, столько уколов, таблеток, массаж — ничего не помогает.

— Здесь причина другая, — и Владимир начинает рассказывать.

Короче, мы договорились связаться по приезде в свои города.

Рахат везет нас к центру термальных источников, они все — разного состава и температуры. Переходим от одного бассейна к другому, с упоением балуя себя природными дарами. Усаживаемся в машину чистенькие и свеженькие, как из бани. Читаем стихи, обмениваемся впечатлениями. Так и расстались.

Я выезжаю в Бишкек, девочки ещё остаются: через два дня они вылетят из Тамчи в Ош. По пути в Бишкек водитель маршрутки, тоже собравший нас по всему побережью, останавливается: все хотят купить гостинцев своим родным, детям, друзьям. У дороги бойко торгуют абрикосами, яблоками, малиной, облепихой, сувенирами и нарядами: от сумочек до платьев и камзолов — произведений наших мастериц. Какой же у нас талантливый и предприимчивый народ!

За тихими разговорами отсчитываются километры. Озеро оставалось далеко позади. Мимо проносятся пейзажи наших красивых гор, долин и рек, айылы и города.

Как же я люблю тебя, моя земля!

Около пяти вечера въезжаем в Бишкек. Здесь пробка длиною в полкилометра большей частью из грязных бусов, сгрудившихся в несколько рядов. Такое впечатление, что мы въезжаем на толкучку, базар. По краям дороги — мусор: пластиковые пакеты, бутылки, арбузные корки и шелуха от семечек. Когда же найдутся руководители, мэры, которые подтянут главный город страны до уровня столиц соседей! Стыдоба какая, простецки говоря. Вновь повторюсь: рождённая в кыргызской семье и кочевавшая с весны до конца сентября с джайлоо на джайлоо, я видела, как бережно относились люди к горам, лесам и пастбищам. Благодаря этому мы и прослыли экологически чистой страной. Что же происходит с потомками тех экологов от Бога, если они позволяют себе гадить вокруг своих же жилищ и дорог, по которым ходят!

…Встречающий племянник прерывает мои размышления, везёт к своему отцу — моему брату. Меня встречают хорошими новостями: обследование в Москве показало улучшение состояния здоровья брата. Наутро мы гостим у его сына, встретившего меня, через день — у нашего общего племянника. В Бишкеке есть еще кое-какие дела, потом — в Ош. Там заждался дом…

Салима ШАРИПОВА,
заслуженный деятель культуры КР,
лауреат Знака международного признания «Серебряный голубь».