-Ты меня не любишь, не жалеешь, — сказала жена, едва я успел переступить порог.
В моей руке повисло помойное ведро.
Я хотел тут же закрыть дверь с другой стороны и ретироваться, но жена уже крепко держала меня за ворот пальто. Мокрая половая тряпка угрожающе дрожала в ее свободной руке.
— Ты меня не любишь, не жалеешь, — повторила она.
Черт возьми, откуда она знает Есенина? Нет. Она не знает его. Она говорила совсем другие слова, но смысл ее длинного монолога сводился к четырем словам с двумя отрицательными частицами: «Ты меня не любишь, не жалеешь».
— Стиральная машина не работает!
— Газ кончился!
— У сына расстроился желудок!
— Испортился холодильник!
— Айна сломала электросамовар!
— В спальне протекает радиатор!
«Боже мой, сплошная механизация!» — ужаснулся я.
— А ты бог знает где шатаешься после работы. Хоть бы помог. Дети с утра голодные. Айну никак не докричусь, у Данияра понос. Ну куда пошел с грязными ногами? Что за безалаберный человек, а? Возьми ребенка, целый час надрывается!
Я снял ботинки, на цыпочках прошел в столовую, взял на руки двухлетнего сына, снял с него мокрые штанишки, начал раскачивать его и строить ему рожицы. Но мальчуган крепко уцепился за мое кашне и продолжал орать. В дверях появилась жена.
— О, Кудай! (это она упомянула Бога.) Что ты за человек? Сними пальто, щеки своим воротником натрешь ему! Руки у него грязные!
Пальто и кашне уже были вымазаны не то горчицей, не то чем-то еще. Я мужественно сжал зубы.
— Ну что мне с тобой делать? — и она пошла, пошла развивать свой монолог, сводившийся к четырем словам с двумя отрицательными частицами: «Ты меня не любишь, не жалеешь».
Только она умела говорить так четко и лаконично.
— Ну будет, будет… Сейчас наведу порядок, — промямлил я.
— «Наведу, наведу». Смотри, что в доме творится, только и умеешь болтать языком. Зарплату, конечно, опять задерживают?
«Дернул же меня черт жениться на такой женщине. О, если бы я знал тогда, что двадцатилетняя кроткая девчонка через семь лет превратится в дикую пантеру!»
— Ну, что стоишь? Снимай пальто, вычищу! Иди на кухню! Каша пригорит! Оставь ребенка, опять руку обожжешь несчастному!
«О-о! Ну и наградил бог женой!»
На кухне страшный дым — каша давно сгорела. Я скорей наливаю в кастрюлю воду, надо вымыть ее и сварить новую кашу. Но сгоревшая каша приросла ко дну, я ожесточенно скребу его ножом и с ужасом замечаю, что содрал кусок эмали.
— Ты что там скребешь? Открой дверь, Айна пришла! — кричит жена.
В радиотехнике это, кажется, называется дистанционным управлением…
Открываю дверь — на пороге дочка. Она в мокрой шубке, в грязных ботинках.
— Папа! Папа! А почему камбала похожа на пощечину! А, папа? — спрашивает она возбужденно.
— Тсс! Сейчас узнаешь разницу, — говорю я.
Айна притихает. У дочери, как и у меня, чуткое сердце, беду она чувствует заранее. Я снимаю с нее шубку, приглаживаю растрепанные волосы. Дочь обнимает мои колени:
— Папа, папа! А Вовка Жуков пластилин съел!
— Тсс… Тихо…
— Папа, а ты можешь съесть пластилин без хлеба? — шепчет Айнашка.
— Ну, где же каша? — слышится голос с дистанции.
— Сейчас.
Я снова бегу на кухню, прячу кастрюлю, ставлю на плитку большую кружку, наливаю молоко, ищу манную крупу. Но ее нет — она кончилась.
Из столовой доносится диссонирующее трио: звонко кричит жена, отрывисто ревет сын. Айна долго тянет одну и ту же ноту: э-э-э… — она поняла, что пощечина не очень-то похожа на камбалу.
Я затыкаю уши. Боже мой! И зачем я так рано сгубил жизнь свою? Жениться, конечно, надо, но нельзя так быстро размножаться — двое детей за пять лет, а сколько их будет к концу следующей пятилетки?
Молоко поднимается, я, обжигая руку, несу кружку.
— А где каша?
— Каши нет…
— Съел?
— Сгорела… Ну довольно, успокойся, Сулуу…
Так называл я ее семь лет назад, а теперь это слово употребляю в экстренных случаях, ибо «сулуу» — по-киргизски «красивая». Салия и Сулуу — есть какое-то созвучие, вернее, было какое-то созвучие лет семь назад, когда мы до утра могли бродить по пустым улицам, часами стоять на мосту и смотреть на уходящие поезда, когда она была кроткой девочкой, когда… словом, все это было тогда…
— Ну что Сулуу? Заладил одно и то же! — резко говорит она, но я чувствую, что голос ее смягчился. Слово «сулуу» действует магически, но ненадолго. Салия дует на ложку с молоком, раскачивая ее перед носом сына. Мальчуган, раскрыв ротик, как воробушек, следит за ложкой и ждет. Но, сделав глоток, он ревет благим матом, извивается, как дождевой червяк, и хочет сползти на пол. Характером он пошел в маму… Салия пробует молоко, и ее голос звучит, как боевой клич:
— Это молоко-о?!
— Да, молоко…
— Это же кумыс… был!
— А кумыс тоже молоко, разве что кобылье, — я пытаюсь отразить удар хладнокровием.
— Сам ты кобыла, ребенка чуть не отравил!
Ну это уже слишком! Так она никогда не оскорбляла меня. Я решаю прервать с ней всякие дипломатические отношения. «Грубиянка, а еще хочет, чтобы я любил ее и жалел!»
Я ухожу в другую комнату, беру номер «Огонька» и начинаю решать кроссворд.
Жена еще долго бранится, плачут дети, гремит посуда, но постепенно шум умолкает; меня тянет ко сну. В комнату вбегает дочка.
— Папка, пойдем кушать. Мама сказала, чтобы мы вымыли руки.
Я нехотя встаю, чешу затылок, не хочется мне видеть Салию.
— Ну, папка-а, пойдем, остынет, дочка тянет меня за руку.
— А мама остыла? — спрашиваю я ехидно.
— О-о, мама же не суп! — недоумевает Айна. Обедаем молча. Я замечаю, что в комнате наведены идеальный порядок и чистота.
— Айнашка, иди, налей воды в чайник и поставь, — обращается Салия к пятилетней дочери. Но это сказано мне. Айнашка еще не достает ни до крана, ни до плиты. Я шумно бросаю ложку в пустую тарелку, иду ставить чайник.
Потом включаю телевизор: на экране «Баллада о солдате». Жена гремит посудой, убирает со стола.
— Мама, потуши свет. Кино, — говорит дочь.
Салия гасит свет. «Балладу о солдате» я видел, но хочется посмотреть еще раз, чтобы унестись мыслями в иной мир, не думать о настоящей минуте, о жене, которая так мастерски умеет портить человеку настроение. Да. Но люблю ли я ее? Вчера, кажется, любил, идя домой, кажется, все еще продолжал любить. А сейчас? Сомневаюсь… В какую минуту я перестал любить ее? Ах, да! Когда она нагрубила мне из-за этого молока. Откуда я мог знать, что вместо молока кипячу кумыс?
Между тем фильм идет. Жена сидит за моей спиной и молчит. Даниярчик спит у нее на коленях. Айнашка лежит на полу, на полосатой дорожке (она любит смотреть лежа), изредка шмыгая носом, и тоже молчит. Она очень серьезна сейчас и, кажется, все понимает.
Молчим.
На экране замелькали кадры — пошел технический брак, но мы молчим и ждем продолжения фильма.
Наладилось.
Солдат, совсем еще мальчишка с мальчишеским хрипловатым голосом, расстался с девочкой, которую встретил в пути… Они встретились впервые в жизни и расстались на всю жизнь.
И вдруг слышу за своей спиной всхлипывание, жена плачет. Я думаю, что она плачет от обиды, ведь я не разговариваю с ней.
Айнашка поднимает голову. Я вижу, как блестят ее черные глаза.
— Ма-а-ма, не плачь. Ну что ты пла-а-чешь? — тянет она. — Его же не убили еще.
— Его убьют, — серьезно отвечает Салия.
— Не убью-ют, откуда ты знаешь?
— Дяденька сказал, что его убьют, — тихо отвечает Салия.
Я смотрю на дочь и глажу ее по головке, в темноте блестят ее голубые белки, а на каждой щечке по слезинке (она не выносит, когда плачет мать). Потом она смотрит на меня. Я глотаю комок, подкатившийся к горлу.
Последние эпизоды фильма.
На экране немолодая женщина в черном платке идет на нас и смотрит глазами, полными материнской скорби… Конец фильма. Полтора часа шла картина, а мы и не заметили, как прошло время.
Молчим. Я смотрю на спящего сына. Он спит, раскинув пухленькие ручонки, и очень похож на Салию. Я люблю смотреть, как он спит. Мне хочется отдать все, чтобы он спокойно спал. Ведь ради этого сложил голову мой отец, ему не суждено было увидеть внуков…
Выключаю телевизор. А семейные неполадки кажутся мне ничтожными. Боже мой! На что мы тратим себя и свои нервы? Это все Салия! Но почему она молчит сейчас? Я поворачиваюсь к ней, она смотрит в пол. О чем она думает? Салия поднимает голову, наши глаза встречаются.
— Ты меня любишь?
— Да.
— Жалеешь?
— Да.
В моей руке ее жесткие, теплые ладони.
— Сулуу…

© Мар Байджиев,
1963 г.