Помнится, когда по новостным каналам передали, что Чингиз Айтматов заболел и доставлен в клинику Нюрнберга, не было и тени сомнения — вытащат, сумеют. Он сильный. Рано уходить ему. …Не сумели. Появилось ощущение растерянности, неверия, будто с его уходом в этот високосный год замкнулся круг. Целой эпохи. Со всеми ее радостями, бедами, противоречиями, потрясениями, трагедиями — большими и малыми. 

     Мое знакомство с Айтматовым началось в студенчестве, когда собственная линия жизни самым неожиданным образом пересеклась с Тянь-Шанем — киргизскими горами. Его горами. О нем тогда говорили много и с придыханием в голосе — азиатское чудо, открытое французской писательской элитой! Буквально вброшенное в мир большой мировой литературы, оно было, как горячие каштаны в ладонях с уличной парижской жаровни. Тогда на моей питерской студенческой книжной полке и появился томик ранних повестей этого удивительного мастера. И первое, что открыл тогда для себя самого, —  это невозможно.
Когда начинал что-то читать из того раннего Айтматова, то сознание, поначалу строго настроенное на рациональный режим, отмечало безыскусность как слова, так и всего ряда, из него выстроенного. Но затем все вдруг растворялось — и слова, и выстроенные из них строчки, и страницы, и переплет самой книги. Исчезало все, куда-то уплывало, замещаясь образами и чувствами, неведомыми самому и невиданными до этого ни у кого, хотя в те годы доводилось вталкивать в сознание, в память, в ощущения и оценки завалы элитной мировой литературной классики. Именно вталкивать. Но то чудо образа таковым для меня и осталось — неким земным явлением волшебства. Впервые обратив внимание на эти превращения у Айтматова,  владевшего ими по божественному велению, я понемногу научился отыскивать такую же способность творения у других мастеров. Но выстроить некий ряд равенства не смог. Вплоть до сего дня.
Помнится, однажды в моей студенческой пещере в Ленинграде на Пятой линии Васильевского острова появился давний товарищ из Минска. С некой Светланой. Приехали в Питер по приглашению — на университетскую студенческую научную конференцию молодых, подающих знаки элитной учености вузовских надежд. Светлана тренированным глазом сразу натолкнулась на красный корешок айтматовских повестей, сняла томик с полки. И, листая страницы, заметила как бы походя мне и моему другу: «Знаете, только что вышел его «Белый пароход». Как он их всех!». Это «их всех» тогда вызвало недоумение, поскольку ничего такого из ряда вон сам в тех текстах не усмотрел. Помятуя  о гостевом кодексе, спорить не стал, хотя фразу запомнил. Как позднее и то, что талантливых людей отличает особенность — видеть  многое раньше, дальше, глубже и лучше всех других. В чем убедился не раз. В том числе и по Айтматову, и по самой Светлане, выпустившей годами позже свою знаменитую «У войны не женское лицо». Сегодня Светлану Алексиевич знает мир. С Чингизом Айтматовым тот же мир познакомился чуть раньше.
На практику я напросился на Тянь-Шань. Туда же перебрался на постоянную работу после выпуска. Какую роль в таком выборе сыграли книги  Чингиза Айтматова, не знаю. Но какую-то — точно, в чем не сомневаюсь. Точно и другое. Об этом выборе не пожалел никогда и ни разу, поскольку отыскал для себя и своих собственных читателей в той азийской части пространства то, что уж никак не ожидал, — ни увидеть, ни открыть. Столкнулся с миром и людьми настолько уникальными и масштабными, что порой трудно поверить, что все это имело и имеет место на самом деле. До сих пор связан массой нитей с теми краями. Вместе с ними в мою жизнь вошел  и Чингиз Торекулович. По разным поводам с ним не раз доводилось контактировать. На память об этом остались книги с автографами писателя.
Сегодня то и дело слышу по телевизору, читаю в Интернете, что Мастер был совершенно нетщеславным человеком, предельно равнодушным к мирской суете вокруг своего имени. С реальностью это стыкуется мало, в чем не вижу ничего зазорного. Диктат сложившихся представлений обкатанных информационных представлений? Все сложнее.
Помнится, дежурил по выпуску очередного номера. На первой газетной странице —  айтматовское обращение по созыву очередного Иссык-Кульского форума. Знаменитого, того самого — Айтматовского. Звонит в типографию редактор нашей «Советской Киргизии»  В. Шепель и просит уточнить у Айтматова весь его обширный должностной и почетный «иконостас» — на всякий случай, чтобы «избежать претензий». Звоню, зачитываю. И вдруг слышу распоряжение — добавить это, это и «обязательно это». Все, график рушится, полная переверстка плотной, до строчки забитой и готовой уже к подписи в свет полосы, значит, уйдем из типографии к утру. Пробую отыскать компромисс, заведомо зная, что дело это в подобных случаях совершенно нереальное, но звоню: «Чингиз Торекулович, а если упростить ситуацию и тем самым несколько ее приподнять?» В трубке долгое сопение в попытке осмыслить коварное предложение. Наконец раздается короткий, но с явной нотой недовольства вопрос: «Как?». Отвечаю: «Подписаться просто и без затей — Чингиз Айтматов, ведь значимость — в этом, а не в почетных званиях». В трубке опять пауза. И наконец короткий, без комментариев ответ: «Согласен». Так и вышли. На освободившемся месте два эти  слова — «Чингиз Айтматов», избавленные от «довеска», воспринимались с видом много большего достоинства.
В том, что Шепель (к слову, фигура масштабная, все еще плохо оцененная отечественной журналистикой) потребовал уточнений и сверки, была своя подоплека. Ни для кого не секрет, что отношения Ч. Айтматова с партийной властью в целом и совершенно конкретными ее представителями были, мягко говоря, не очень, это хорошо известно. В том числе  с Василием Григорьевичем Шепелем, который считал Айтматова противником системы власти, что хоть и воспринималась самим Шепелем во всем естестве огрехов, но тем не менее была убежденно своей, способной к совершенствованию. Тогда такая возможность еще ощущалась. И сам Шепель эти ощущения использовал, как говорится, на всю катушку. Нет, он не считал автора шумных повестей и начавших тогда появляться романов откровенным диссидентом — вроде замаячившего чуть позже  А. Сахарова или использованных «в темную» А. Синявского и Ю. Даниэля, исполнявших «антисоветским способом» специфические клановые планы. А из тех, кто уверенно и последовательно «точит камень» «тихой сапой».  Ведь советская, а до нее сотню лет  российская интеллигенция до всего дочитывалась между строчек. Часто с перебором того, чего не было и в помине. «Как он их всех!»   Имя Айтматова убиралось из мероприятий с его присутствием, даже лицо «выпахивали» со снимков. Писатель, грозясь Москвой, жаловался в местный ЦК. Его функционеры, изображая  персональную активность, требовали «объяснений» и негативы фотоматериалов. И несли. Бывало, переснятые повторно отретушированные снимки. Увы, было. Но не было и до сих пор нет другого — понимания ситуации в противоречиях и взаимосвязях. Как и желания таковые отыскивать. Трезво и без подоплек.
Кто такой Айтматов, знаем. А кто такой Шепель? Тоже знаем. Напомню. Василий Григорьевич Шепель был создателем и десятилетним редактором знаменитой некогда газеты «Целинный край». Выходила в Казахстане по полному союзному статусу и вместе с «Известиями» А. Аджубея ложилась по утрам на рабочий стол Н. Хрущева. И именно «Известия» письмом Ч. Айтматова, напечатанным на их страницах, обратили внимание на затрапезный вид кыргызской столицы того времени. «Стыдливо прикрытый» — по тому письму. С той публикации начались массивные денежные вливания в столичную инфраструктуру.
С этих двух газет с их громадным общественным статусом, совсем неискусственной популярностью и массовым авторитетом долгое время начинался рабочий день всей громадной страны. С прямой подачи Василия Шепеля были сняты, скажем так, налеты сусальной искусственности с целого ряда ключевых государственного уровня событий. В частности, с эпизода водружения Красного знамени над куполом поверженного рейхстага и целого ряда других такого же уровня и масштаба. Реальный ход событий, реальные люди, принимавшие в них участие. По сути, это по его инициативе и при его поддержке, что было очень непросто, целые исторические пласты были возвращены в свои естественные русла. И в событиях, и в конкретных людях. Говорю об этом потому, что сам принимал участие в этом процессе «исторической демифологизации». И по инициативе не только самого Василия Григорьевича, но и своих университетских преподавателей — тех, что тоже вышли в свое время из шепелевского «Целинного края». Жизненные нити переплетаются самым причудливым образом. Влияние личности Шепеля до сего дня сказывается на качестве профессиональной подготовки журналистов двух ведущих школ — питерской и московской. И сегодня за целым рядом крупнейших журналистских авторитетов — прямо или косвенно скрыто имя В.Г.Шепеля. И в этом заявлении нет и малейшей натяжки. Ему ничего не стоило вызвать «пред светлы очи» и отдать распоряжение: «У подъезда моя машина, сгоняй в такое-то место к такому-то, расспросишь и к вечеру привезешь сто строк текста. Даем в номер.      Жду». И ни слова о том, что до «того места» сотни километров.
В чем первопричина напряжения с Айтматовым? И насколько была серьезной? Дело не столько в Чингизе Айтматове, сколько в его отце Торекуле и естественных сыновних чувствах. И времени, которое на эти чувства наложилось.
Целым клубком из проблем, личностей, характеров, оценок, спекуляций на этих оценках, явных преступлений на разных уровнях — как должностных, так и карьерных. Эмоциональная творческая личность, столкнувшись с этим путаным плетением в раннем детстве  через трагедию репрессий, могла оценить весь этот набор только по одному цветовому потоку. Горько-черному.      Пройдя через душу и сердце, он не мог не оставить своих следов. Тем более при недостатке достоверной информации. Хотя действительность на самом деле оказалась намного сложнее. Что-то о ней знал Шепель, много больше знал претендент на первое место в союзном государстве, секретарь Киргизского ЦК Мураталиев, по традиции тех лет убитый автокатастрофой, — тот, что усмотрел в экранизированном «Первом учителе» «откровенный поклеп на великий киргизский народ, его заведомое очернение». И не столько Айтматовым, сколько Андроном Кончаловским, решившим, что его собственные трактовки событий, образов и их деталей больше авторских отвечают истине. Но и то, что Торекул Айтматов тем или иным боком отметился в тех нашумевших и повести, и ее экранизации,  безусловно. Однако искать черты реального действия в художественных произведениях — занятие такое же субъективное,  как сами эти произведения. Увы, процесс творчества — база все того же «как он их всех!». Когда лбами стакиваются реальность и ее отражение.
Знаю, что позднее старики родового айыла многое рассказали о подоплеке истории односельчанина Торекула самому Айтматову. Без эмоций. Что после этого изменилось в душе Мастера,  малоинтересно. К этому порогу уяснения реальности главное дело жизни Айтматова-младшего уже было почти закончено. И по факту именно он стал одним из самых масштабных разрушителей великого Союза. Через свою собственную боль. Пожалуй, много значительнее меченого генсека. Конструкция державы оказалась с изъянами. Скрытыми и скрываемыми. Но если писатель лишь пытался обратить на них внимание, то «перестройщик» пошел на снос. Ошибки власти, склонность ее функционеров все решить быстро и только так, как этого хотят они сами, — основа будущих потрясений. Очень серьезных. Необсуждаемый ныне парадокс и в том, что без Союза не появилось бы ни Киргизии, ни личности Мастера, философа,  с которым сверяют мысли и чаяния миллионы людей. Ни многого другого тоже.
Знаю и иное — однажды заложенная в душу информационная матрица или та, что в ней сформировалась, начинает собственную жизнь, становится во главу целой цепочки новых мифов. Но творчество, по сути, само миф. Так не было, но могло быть!
     Насколько сильны мифы такого рода в айтматовском изложении, доводилось видеть много раз. Вспоминается крупнейший украинский архитектор Борис Дзбановский (1909-2000). Когда мы с ним познакомились в 2000 году, уже очень далеко было от начала его линии жизни директорство в крупнейших проектных институтах, уже собственной судьбой жили выстроенные по его проектам города — на Украине и Кавказе, крупнейшие шахты, тепловые станции. Автор двух станций  киевского метро — «Университетской» и «Политехнического института» — доводил свой век в полном одиночестве на Пушкинской улице украинской столицы, в квартире дома, который после войны сам же и восстановил по собственному проекту. Жил с продаж семейной библиотеки, которую начали собирать его предки. Как он  признался в тех уже давних наших беседах, самым любимым занятием его была иллюстрация айтматовских повестей: «Джамиля», «Прощай, Гульсары!», «Материнское поле»… «Они мне всю душу перевернули!» Жалел, что так и не смог выбраться на Тянь-Шань. Сказал, что и сейчас работал бы, «да вот зрения почти нет». А рисунки сохранил и попросил достать с верхней полки шкафа старинной ручной работы пухлую, давно потерявшую форму папку.
Ожидал увидеть все что угодно, но только не столь высокий уровень профессионализма, с дотошной  проработкой деталей, с четким выражением авторской идеи и собственных ощущений. «Публиковали?» — «Нет, не посчитал достаточно зрелыми». И признался, что есть у него одна заветная мечта — передать эту папку самому Айтматову. «Самого» пообещать не мог, а вот кыргызского посла на Украине завезти в гости к архитектору удалось. Всей нашей журналистской семьей сняли телесюжет о передаче дара писателю, показали его в эфире. Старик был счастлив и в память о том событии один из рисунков Гульсары  из некогда голубенькой папки подарил нам. На память о себе, Айтматове и его волшебных повестях. Очень скоро Борис Викторович тихо скончался. Его хоронили два-три давних знакомых, дворничиха, которая присматривала за ним последние годы,  и никого больше — ни от институтов, которые создал, ни  от городских властей, ни от архитектурного цеха. Ни звука, ни движения. Трагедия, достойная айтматовского пера. И сегодня, когда нет уже и самого Айтматова, невольно подумалось: все-таки прав был писатель в своих оценках. Не только в прямых, но и сокровенных. «Как он их всех!»

Александр МАСЛОВ,
журналист, писатель.
Киев, Украина.