Выдающемуся хирургу республики Эрнсту Акрамову исполнилось 75 лет. Он не любит ни пышных застолий, ни торжественных речей в свою честь и всячески их избегает.
Его достижения на поприще медицинской науки и практики, в общественной жизни весьма велики. Доктор медицинских наук, заслуженный врач, заслуженный деятель науки, лауреат Госпремии в области науки и техники, экс-депутат общесоюзного и республиканского парламента и как венец — Герой Кыргызстана. За полвека врачебной деятельности на его счету несколько десятков тысяч спасенных жизней.
Поздравляя Эрнста Хашимовича с юбилеем, мы представляем читателям «СК» беседу с ним писателя Александра Иванова.

— Не первый год бывая в твоем, Эрнст Хашимович, кабинете, скорее похожем на музей своего хозяина, я заприметил скромно прижавшиеся к плинтусу «ушастые» гири, которые явно выбиваются из созданного здесь интерьера: на стене твои фотографии с президентами СССР и Кыргызстана, с выдающимися учеными, артистами, дипломатами и крупными предпринимателями, на столе и тумбочках — книги с дарственными надписями их авторов и множество сувениров причудливых форм и размеров от исцеленных тобой больных. И вдруг эти гири с потертой краской на «ушах». Откуда они? Или это муляж? Или кто-то решил пошутить, подарив их знаменитому профессору к семидесятипятилетнему юбилею: мол, все можешь, а это-то уже не по зубам?
— Видишь ли, — голос профессора тих и раздумчив, его руки расслабленно покоятся на подлокотниках кресла, в полуприкрытых  тяжелыми веками глазах угадывается некая отстраненность. Только что он вернулся в свой кабинет после сложной операции и находится в пограничном состоянии: разговаривает со мной, а мыслями, судя по всему, нет-нет да и возвращается в операционную. — Видишь ли, каждому человеку дарован природой определенный, но не одинаковый — в зависимости от генетического кода — запас прочности. И каждый смолоду распоряжается им по своему усмотрению. Один — в сторону увеличения: если  занимается спортом, избегает вредных привычек, другой, наоборот, в сторону уменьшения:  если курит, пьет, ведет беспорядочный образ жизни.  Проходит время, и к годам пятидесяти, а у кого-то и гораздо раньше, та же природа с разной степенью активности начинает минусовать этот запас прочности. Не спохватишься, прозеваешь точку невозврата — и все, привет горячий. Летит иммунитет, наваливаются серьезные болячки…
Но давай про гири. Несколько лет тому назад я почувствовал, что силы мои стали потихоньку таять. Пока, кажется, не очень-то заметно для окружающих. Операции у нас длятся по пять-восемь часов. Мне и по одиннадцать приходилось работать за операционным столом. Не всякий выдержит просто простоять столько. А мы же оперируем, напряжение высочайшее, каждое неверное движение может стоить жизни больному. Конечно, врачу следует досконально, назубок, как таблицу умножения, знать топографическую анатомию и массу других врачебных вещей. Конечно, необходим большой операционный опыт, который нарабатывается годами, десятилетиями. Но и физическая составляющая для него тоже важна. Очень важна.
Я стал заниматься с гантелями, потом перешел на вот эти пудовые гири. Даже не помню, откуда они в моем кабинете появились. Поначалу их место было вон там, в дальнем углу, под раковиной, а теперь не стыдно и на виду их держать.
— И все-таки возраст есть возраст. До каких лет хирург, я имею в виду настоящего профессионала, имеет право оперировать?
— Все это индивидуально. У нас как у альпинистов: надо не только покорить вершину, подняться на высоту, но и постоянно подтверждать свою способность к новым восхождениям. А еще  я бы сказал так: взойти на вершину трудно, однако гораздо трудней всю жизнь хоть по чуть-чуть прибавлять и прибавлять в высоте. Перестал это делать — значит, пора, образно говоря, зачехлять свой скальпель.
— Известность Акрамова, его авторитет огромны, тут не поспоришь. Вряд ли кто из врачей страны пользуется среди больных столь заслуженной популярностью. Но больница областная, расположена у черта на куличках. Зарплаты сотрудникам едва хватает, чтобы концы с концами свести. И все-таки костяк твоей команды сохраняется уже не меньше десятка лет. Что, по-твоему, держит их рядом с тобой?  Желание научиться мастерству, перенять бесценные крупицы опыта? Но какой ценой?  К тому же характер у тебя не сахар, чуть кто допустил оплошность, такой огреешь тирадой, как плетью, что человека дрожь берет.
— Что их держит? Откуда я знаю? Надо бы их как-нибудь поспрашивать. М-да… Хотя… все, пожалуй, упирается в меня. Моя потрясающая скромность не позволит лукавить. И потому без обиняков скажу: такого опыта в хирургии, как у меня, ни у кого в республике сегодня нет. Объясняется это не столько какими-то исключительными моими качествами, сколько тем, что я постоянно, круглосуточно в больнице,  постоянно, неотрывно занят своим любимым делом — хирургией. Продолжается это более полувека. Вот и посчитай, каков мой операционный опыт. Для меня излечение больных не просто цель моей жизни, а главная, единственная цель. Только у этой цели я на службе, только ей подчиняю и время, и знания, и силы мои.
Я горжусь многими в своей команде. Впрочем, такими врачами, как хирурги Ольга Игоревна Васильева, Татьяна Николаевна Мищенко, анестезиолог Олег Волкович, могли бы гордиться и в других клиниках мирового уровня, если бы они оказали им честь и стали там работать. А Ксения Ручкина и Мээрим Молдошева? А Бахтияр Кулбачаев и Ярмухамед Абдулбакиев?.. Благодарен судьбе, что они уже столько лет в одной связке со мной.
Это настоящие врачи-интеллигенты. Кстати, знаешь, чем они отличаются от врачей-сантехников? Врачи-интеллигенты приходят на операцию в белоснежном халате и покидают операционную в столь же безукоризненно чистом одеянии. А у врачей-сантехников вечно оно бывает забрызгано кровью больных.  Потому что первые в силу своего профессионализма проводят операцию бескровно, а вторые до этого, увы, не доросли. Настоящий хирург, который занимается операцией, словно изящным искусством, должен работать в чистых (резиновых) перчатках, не теряя при этом даже капли крови больного. Это тоже является признаком высокой хирургической культуры, истинного профессионализма.
Люди обычно считают, что если врач — хирург, то он может делать какую угодно операцию. Но это далеко не так. У каждого хирурга есть свой диапазон операционных возможностей. Расширяет он их с помощью опытного ассистента, который ведет, направляет его, как слепого котенка, пока тот не достигнет необходимого мастерства. За всеми операциями — мой постоянный контроль. Я отвечаю за все — и за операции, и за лечение. Что ж, порой, бывает, и сорвешься, врежешь кому-то из врачей крепким, забористым словцом. А как же иначе? Ведь столько раз объяснял, втолковывал, показывал, наконец, а как коснулось дела — так на тебе, чуть не напортачили. Это недопустимо. На кону — человеческая жизнь, дороже которой ничего нет. И непослушание врача пресекается, карается мной жестко и бескомпромиссно.
— Налицо, уважаемый профессор, диктаторские замашки. А без них никак нельзя? Помягче, поделикатней.
— Ох уж эта мне игра в демократию, когда отсутствует всякая ответственность… В какой-нибудь шарашкиной конторе, от деятельности которой ничего не зависит, пусть царит демократия. Но в больнице, в операционной, где любое отклонение грозит больному бедой, это должно быть исключено.
— Помню, в прежние наши встречи ты обычно кипел от возмущения, рассказывая, как твои коллеги, связанные с частной практикой, делают бизнес на людских бедах. А в последнее время поутих. Что, уже не сталкиваешься с такими случаями? А может, даже привык, не обращаешь на них внимания или относишься к ним с философской улыбкой, как к неизбежным издержкам системы?
— Я всегда утверждал, и меня с этой позиции не сдвинуть, что в основе всех деградаций в нашей медицине — рыночная экономика. О каком здоровье нации можно говорить, когда повсюду у нас бал правят деньги? Не разум, не благородство и сострадание, а золотой телец. Этот дьявол простер свои щупальца и в среде медработников. А в частных лавочках — клиниками называть их язык не поворачивается —  он властвует с особой силой. Они и создаются ради того, чтобы обдирать население. Министерство здравоохранения их работу не контролирует. Приходит туда больной: «Доктор, у меня вот здесь закололо». Доктор сразу прикидывает, как обчистить его карманы. Самое верное средство — дорогостоящая операция. На нее больному придется раскошелиться по полной программе. Доктор всплескивает руками: «Как у вас все запущено! Надо немедленно на операционный стол! Сейчас только посчитаем, во сколько ваше спасение вам обойдется». Если больной находит требуемую энную сумму, ему запросто делают операцию на здоровом органе. А если нет… Бывает, он прибегает к нам: мы-то оперируем бесплатно. И буквально с порога умоляет срочно оперировать его. Дескать, ему сказали, что если затянуть на день-другой, то он умрет. Мы начинаем лечить, и через недельку, а то и еще быстрее выписываем совершенно здоровым. Без всякой операции. Будучи хирургом, я все-таки исповедую принцип: оперировать надо лишь в крайнем случае, когда терапия оказывается бессильна. Но все ее возможности надо использовать до конца.
—  Среди творческих людей, да и не только среди них, я нередко встречаю людей с потухшим взглядом.  Они горели,  творили нечто значимое, вызывающее одобрение или споры, совершали какие-то важные поступки и вдруг иссякли, погасли. Чаще всего это происходит за порогом пенсионного возраста. Причем выглядят они, эти люди, еще достаточно крепенько, серьезными болячками не обременены, а в них словно что-то пошатнулось, лишило их стержня,  и они оказываются в промежутке между жизнью и смертью. Чего здесь больше — физиологических или нравственных, духовных причин?
— Известно, что  человеку необходима в жизни цель. Это то, что заставляет находиться в активном движении его мозг, его тело. Цели могут быть разные — высокие и низменные, бескорыстные и меркантильные, большие и маленькие. Все они, конечно, по-разному сказываются на состоянии организма, но в любом случае наличие устремленности к чему-то определенному позволяет человеку держать себя в форме. Иначе он напоминает яхту, что застыла в штилевом пространстве с поникшими парусами.
Почему стабильное общество предполагает более высокую продолжительность жизни, чем нестабильное? Да потому, что там все ясно, предсказуемо и каждому легче прочертить свою цель даже на длительный период, ибо она видится вполне реализуемой. Это позволяет людям нормально жить. Когда же происходят катаклизмы, подобные тем, что были у нас в девяностые годы, когда и само государство не имело определенной модели развития, большинство людей думает только о том, чтобы  каким-нибудь образом выжить. Не жить, а выживать. Чувствуешь разницу?
— Мне иногда кажется странным: была война, Великая Отечественная, были жуткие, нечеловеческие условия, в которых находились люди на передовой и в тылу. А ведь о подобных болезнях, связанных со стрессом, нам слышать и читать не доводилось.
— Все контролирует, всем командует центральная нервная система. Состояние человека зависит от того, как она реагирует на происходящее. Ее не обманешь, не проведешь. Одно дело — битва за Родину, самая высокая из существующих целей, и совсем другое — борьба за деньги, вызвавшая у многих растерянность, отторжение, неприятие.  В первом случае — полная мобилизация всех иммунных сил организма, а во втором — отказ включать, задействовать этот мощный резерв.
Что посоветовать? Не умирать раньше смерти. Это, право, грешно. Все, что имеет начало, имеет конец. Рано или поздно завершается любая кризисная ситуация. Оказавшись в ней, надо не киснуть, а брать себя за шиворот, хорошенько встряхивать и определять цель, ради которой следует действовать, идти вперед, продираясь через все препоны. У кого-то это может быть ребенок — его надо вырастить, у кого-то любимая женщина — перед ней стыдно показать себя слабаком, у кого-то профессия — во что бы то ни стало необходимо сделать ее востребованной в обществе.
Помню, за какую нищенскую зарплату мы тогда работали. Хотя и сейчас отнюдь не жируем. Как сложно было с лекарствами, аппаратурой, медматериалами, включая стерильную вату, бинты. Почти постоянно в операционной отключали свет. Но мы все-таки с честью прошли и через это, потому что зов нашей профессии, ее требование — несмотря ни на что, спасать людей — были для нас превыше всего.
— Эрнст Хашимович, ты говоришь, что самое любимое твое слово  «работа». Ну ладно, примем за данность. У каждого свои заскоки. А от какого слова, понятия особо воротит твою душу, вызывает внутренний протест, негодование? Наугад назову: предательство, ложь, холуйство?..
— Видишь ли, это должно вызывать отвращение у любого нормального человека, к каковым я и себя отношу. Но, кроме того, — профессор испытующе смотрит на меня со свойственным ему прищуром, словно примеряя ко мне еще непроизнесенное: смогу ли понять его?  —  Я совершенно не приемлю слово «отпуск». Почему-то оно вызывает у большинства людей восторженное предощущение чего-то манящего, радостного. Для меня это нонсенс.
Свою работу я люблю больше всего на свете. Отпуск от нее мне никогда не нужен. Именно здесь, в больнице, я чувствую себя лучше всего. Видеть, как благодаря тебе, твоим коллегам выздоравливает тяжелый больной, что может быть приятней этого?
— Надеюсь, ты нашу беседу отнесешь к разряду работы, а не отпуска или чего-то в этом роде. Было бы странно, если бы я во всем с тобой согласился, но было еще более странным, если бы твоя философия хирурга не показалась бы мне очень интересной и поучительной.
Акрамов смеется, озорно щурясь. Чувствуется, он уже отдохнул от проведенной операции и готов к следующей.

Александр ИВАНОВ.