Main Menu

ГОРЬКАЯ СИЛА ПРОРОЧЕСТВА

Еще несколько лет назад мне и моим друзьям и в голову не могло прийти, что 85-летие писателя мы встретим без него, что на холодном ветру вечности он будет стоять один…

8аТем острее чувство культурного одиночества у нас всех — и выясняется факт совершенно неожиданный: Айтматов представлял собой нечто неизмеримо большее, чем писатель, чем даже великий национальный творец. В конце концов на мировой арене были и есть его современники — ничуть не меньшие художники прозы, чем он сам: Габриэль Гарсиа Маркес и Виктор Астафьев, Джозеф Кутзее и Анатолий Ким… Имен немало — мир бесконечно велик.

Но ни один из этих художников, тех, кого уже нет, не заставил так содрогнуться мир своим уходом, ощутить масштаб безнадежной утраты, как это произошло с Чингизом Айтматовым. Именно с ним постепенно исчезает целая вселенная духовной энергетики, покидают общество уверенность и сила пророчества, которые мир уже и не хотел бы слышать, но без которого он стал глохнуть и слепнуть гораздо быстрее и неотвратимее.

Да, общество давно ощутило: эпос «Манас» и в неменьшей степени писатель и общественный деятель Чингиз Айтматов — это не только некий общий символ национальной духовности и культурного потенциала Кыргызстана, но это и его щит, его часовые, в какой-то степени его гаранты. Но ведь надо и нам самим когда-то учиться быть самодостаточными!

Наше литературное поколение в известной мере было с Айтматовым «на одной площадке» в смысле литературной эпохи. Но на этой его площадке умещался весь мир. Он появлялся на ней, шел мимо тебя, мог сказать тебе и другим несколько слов, мог посидеть с вами, чем-то поделиться,  но и ты, и твои друзья знали, что это человек иного измерения.

Мне уже приходилось отмечать, что наше литературное поколение в известной мере было с Айтматовым «на одной площадке» в смысле литературной эпохи. Но на этой его площадке умещался весь мир. Он появлялся на ней, шел мимо тебя, мог сказать тебе и другим несколько слов, мог посидеть с вами, чем-то поделиться,  но и ты, и твои друзья знали, что это человек иного измерения. Через минуту он мог исчезнуть, появиться снова где-то в какой-нибудь Мексике, заговорить о чем-то неожиданном, и это уже была другая личность, были слова и мысли совсем другого масштаба — они звучали совершенно с иной степенью громкости, им внимала, как откровению пророка, уже совсем иная аудитория.

Но феноменально присутствовало и ощущение единства: Айтматов всегда был сам собою, никогда никем не притворялся, ни под кого не подделывался, никакого имиджа себе не придумывал. Он был внутренне цельным и искренне самодостаточным — везде. И мы все, жившие и дружившие в литературе и жизни, его старшие собратья и друзья-ровесники (Александр Твардовский и Суюнбай Эралиев, Кенешбек Асаналиев, Мар Байджиев и Ануар Алимжанов, Лоик Шерали, Мухтар Шаханов, Юрий Суровцев, Левон Мкртчян, Андрей Вознесенский), младшие (Жолон Мамытов, Муса Мураталиев, Баян Сарыгулов, Светлана Суслова, автор этих строк) — все мы эту цельность чувствовали. Мои впечатления, конечно же, отнюдь не исчерпывают гаммы отношений писателя с его современниками — будь это в маленьких комнатках Союза писателей СССР в Москве на Поварской или в его всегда казавшихся какими-то временными кабинетах в союзах писателей или кинематографистов во Фрунзе… Но видел, что в новом веке ближайшим к нему младшим другом-сородичем был филолог Абдылдажан Акматалиев, с ним у него были отношения особой доверительности. Такого же характера общение, как представляется, связывало Айтматова с двумя государственными деятелями — Амангельды Муралиевым и Осмонакуном Ибраимовым: когда он разговаривал с ними и даже порой ворчал на них, у него были теплые глаза…  А эти глаза могли быть и холодными, как лед.

Он умел «добывать людей»: каждый его герой — это отчаянно сильные краски, это всегда ощущение одиночества человеческого духа, но не чувство запертого пространства, а чувство одиночества человека наедине с огромной вселенной. У него было (и осталось до последних дней) какое-то эллинское видение пространства — ощущение первозданности мира.

Меня иногда спрашивают, какое влияние на мою творческую работу оказал Айтматов. Это все равно что спрашивать, какое влияние оказала на человека весна или зима, античная история, атлантический океан или что-то еще в этом роде. Прямого «влияния» (в смысле творческой поэтики и т.п.) не было и быть не могло: поэзия и проза всегда в разных художественных областях и художественных системах. И вообще, никто, нигде, ни на кого не влияет. Можно только обогащать. Вот обогащал он читателя щедро и сильно, как обогащает человека присутствие стихии. Особенно мы, молодые его современники, все учились у него внутренне просветленному видению действительности: когда я раскрываю прежнего Айтматова, мне кажется, я распахиваю окно в мир — просторный, солнечный, наполненный каким-то небесным громом. Кроме того, он умел «добывать людей»: каждый его герой — это отчаянно сильные краски, это всегда ощущение одиночества человеческого духа, но не чувство запертого пространства, а чувство одиночества человека наедине с огромной вселенной. У него было (и осталось до последних дней) какое-то эллинское видение пространства — ощущение первозданности мира. Редкостное это ощущение я испытывал только, когда впервые открывал для себя два-три мировых имени — не больше. Могу назвать: Андрей Платонов, Данте Алигьери, Виктор Астафьев, Гарсиа Маркес, «Оза» Андрея Вознесенского в школьные годы, «Пилигримы» юного тогда Иосифа Бродского… Вот такому можно было бы поучиться, но этому не научишься.

Конечно, именно в этом смысле Айтматов был «нобелевским» писателем по творческим масштабам. Но тот факт, что его высоко поднимала на щит советская действительность, исключал для него признание в нобелевском кругу (там есть неписаное правило, о котором якобы не помнят, но сразу вспоминают для нелюбимых западом писателей великой страны: лауреатов государственной премии принято «подтормаживать»). Там наших писателей все-таки оценивали только при условии наличия в их позиции резкого неприятия политического режима. Исключение составил только ставший нобелевским лауреатом Михаил Шолохов, но «Тихий Дон» стал величайшей эпопеей ХХ века, и тут «нобелеологам» деваться было некуда.

Если говорить, что Айтматов на кого-то влиял, то надо правильно читать масштабы на карте литературы. Естественно, и то, что критики порой называют «айтматовским кодексом жизни» (не очень внятная метафора) для меня в этом вселенском его присутствии. Каждая эпоха, каждый слой человеческой среды, каждая читательская аудитория интерпретируют литературное произведение так, каковы они сами.

Айтматовский кодекс жизни — это его герои, среди которых нет ни одного с аппетитом пожинающего плоды победы. В этом отношении он изначальный враг большевистского классицизма, именовавшегося долгие годы «социалистический реализм». Его герои тяжело, а подчас и смертельно ранены этой жизнью, и их вечная боль — страшная награда за мечты о справедливости. Я думаю, Айтматову попросту не давали стать трагическим писателем. Но он стал им. И уже не мог сойти с этой трагедийной тропы, потому и похож так на последнего своего вселенского героя — Жаабарса.

Айтматовский кодекс жизни — это его герои, среди которых нет ни одного с аппетитом пожинающего плоды победы. В этом отношении он изначальный враг большевистского классицизма, именовавшегося долгие годы «социалистический реализм». Его герои тяжело, а подчас и смертельно ранены этой жизнью, и их вечная боль — страшная награда за мечты о справедливости. Я думаю, Айтматову попросту не давали стать трагическим писателем. Но он стал им. И уже не мог сойти с этой трагедийной тропы, потому и похож так на последнего своего вселенского героя — Жаабарса. Вообще повесть (опять же, с романным звучанием) «Когда падают горы» — вещь с «двойным пейзажем», что-то вроде горьковской «Жизни Клима Самгина». Горькая для восприятия,  потому что изменившаяся кыргызская (да только ли кыргызская, а русская, что, не так же изменилась?!) действительность, обнажив вдруг свое хищное начало, оказалась не по силам художнику, слишком сильно вросшему в гуманистический европейский порядок. Потому и кажется иногда, что эта повесть как бы написана иностранцем. Но это внешняя бросающаяся в глаза черта. И не главная.

Я читал черновик этой вещи — рукопись принес покойный Кенешбек Асаналиев, великий кыргызский филолог и друг Айтматова. Потом мы с ним читали рукопись вместе, восхищаясь болевой силой оригинала и удручаясь языковыми и прочими пробелами. Мне кажется, редактировал себя Ч. Т. в этой вещи слишком поспешно, собственно его поторапливали публикаторы — его родной журнал «Дружба народов»: повествование прошло и творческие фильтры — видны следы опытного и доброго пера И. Я. Дорониной, «оттиснута» рука главного редактора «Дружбы» Александра Эбаноидзе.  Но осталось стойкое ощущение, что автор сам торопил и подхлестывал себя, как никогда ранее: в этой вещи так много подсознательной напряженности и тревоги, даже не связанной прямо с фабулой событий, что становится ясным: Айтматов торопился… Боялся не успеть, что-то чувствовал.

«Вечная невеста» — непрочитанная трагедия, ее надо переводить на другие языки и вводить в другие литературные культуры. Тогда станет ясно, что это художественный шедевр синтетического порядка: повесть написана человеком, все прошедшим и испытавшим, перегоревшим, но не утратившим чувства боли, одновременно сыном своего мира и «гражданином Вселенной» для своего народа и для вселенской аудитории. Перевод сделает эту вещь автоматически лучше (есть такая неожиданная его «репродуктивная» функция). Последняя вещь Айтматова — также и попытка (пусть недовоплощенная) грандиозной политической антиутопии, отчаянный плач по беззащитной кыргызской земле, новое открытие темы на евразийской почве.

Не случайно в одном из последних своих интервью Айтматов сказал: «Я вообще ощущаю жизнь как трагедию. С жизнеутверждающим финалом». Про финал он, думаю, лукавил. Мне как раз в эту пору приходилось разговаривать подолгу с Ч. Т. (это было несколько раз — с Абдылдажаном Акматалиевым, с Амангельды Муралиевым и пару раз с глазу на глаз), темы были острые, и не производил он впечатления человека, заряженного оптимистической энергией, как раньше. Казалось, он  несколько рассеянно и со скрытой печалью воспринимал происходящее, как будто все ему заранее известно. Да и жизнеутверждающих финалов в его произведениях нельзя отыскать. Что-то его тревожило, и скрыть эту творческую тревогу он не мог.

Айтматов был чем-то большим, чем личность, писатель, чем человек. Стихийность присутствовала в нем не как неуправляемое начало, но как знак вечности. Честное слово, иногда что-то в нем проскальзывало от инопланетянина. Не какого-то уфологического персонажа, а что-то сквозило пугающе нездешнее. Мне уже не раз приходилось говорить и писать, что с кончиной Айтматова ясней ощущение, что ушел писатель и мыслитель со сверхчеловеческой харизмой. Эти люди и в великом ХХ столетии были наперечет, а в прежние времена среди них были и создатель эллинской империи, и сын галилейского плотника, и ушедший в хиппи индийский принц, и погонщик караванов из Мекки, и безымянный монгольский воитель и государственник… Все они изменили наш мир. На всех этих людях печать некоего Высшего Разума. О таких людях говорить все равно, что говорить о ветре или океанском течении — они существуют вне всяких оценок. Оттенок этого сакрального бытия неожиданно прорывался в личности Айтматова. Все знают, что в жизни Ч. Т. был человеком обычным, ровным в общении, но закрытым для бестактности, дипломатичным, конечно же, обаятельным, умным, бесконечно тактичным. Однако порой, когда он, полуприкрыв глаза, погружался в транс мысли и начинал говорить, пусть даже это было о чем-то постороннем и явно незначительном, становилось ясно, какой тревожной самостоятельной силой осознанной стихийности обладает его творческая аура.

Феномен Айтматова в том, что он являл собою, видимо, новый тип художника. Именно в этом Айтматов опережал свое время. Более того, открытия особой высоты он совершил в последние десятилетия творчества. Их никто не понял, наоборот, усилились упреки критиков в его адрес. Он обогатил понимание национального в литературе: добавил «до-национальный» культурный космос — мифологию. Но, по сути, он сделал нечто большее, чему еще нет определения. Он сумел поломать многие национальные догмы, свел в одну систему черты разных национальных культур. Отыскивал человеческие коллизии (так скульптор находит камень или корень дерева), а дураки орали, что он трансформирует чужие сюжеты.

Одновременно именно Айтматов привнес в литературу синтетическое, наднациональное — евразийское мышление (это сейчас оно стало штампом, а раньше, далеко до Гумилева, и слова-то этого никто не ведал!), понимание, что не только и не столько язык, педантизм изображения реальности и т.д. определяют значение произведения. Как истинный гражданин Вселенной, он, как никто до него, внутреннее знал то, от чего современники испуганно шарахались: главное — художественно выговорить образную идею произведения, а перевод на другой язык автоматически уберет языковые или этнокультурные просчеты оригинала, смена этнокультурной среды снимет возможные ошибки социокультурного кода. А уж редакторы отполируют рукопись (ведь американские издатели могли это делать с Томасом Вулфом, как и наши «новомировские» мастера с талантливым киргизским юношей)…

В эти последние годы он писал не для какого-то национального читателя — кыргыза, русского, но и не для абстрактной аудитории. Было чувство усталой, горькой любви к родному краю. Но писал он для человечества как носителя страной суммы конкретных судеб. И это высшее достижение пророческой мысли. Отсюда ощущение одиночества и оторванности в его творчестве, то чувство трагедии, о котором он все чаще упоминал. Правда, как я уже говорил, — без малейшего ощущения жизнеутверждающего финала. И памятники ему, которые выросли в последнее время, показывают, конечно же, уважение нации к своему творцу, но еще больше они говорят о чувстве вины нации перед своим пророком.

Айтматов стоял на фронтальной границе кыргызской культуры и был нашей защитой, оставаясь часто один на один с человечеством. Самим своим существованием он предохранял нас насколько мог от нашего невежества, от наших заблуждений, от провинциального самодовольства, от комплекса столь же провинциальной неполноценности. Мы верили в себя, потому что втайне верили в него.

Время показало, чего мы стоим с Айтматовым.

Уход Чингиза Айтматова — величайшая утрата для всех. Просто за мгновенной свежей скорбью уже «возвращается ветер на круги своя», и пришли дни понимания, и они, быть может, станут днями покаяния. До этого еще только предстоит дожить.

Время беспощадно и безжалостно покажет, чего мы стоим без Айтматова.

Точнее, наедине с человечеством.

А человечество — трудный и неблагодарный собеседник.

 

Вячеслав ШАПОВАЛОВ,

народный поэт КР, доктор филологических наук.






Добавить комментарий