Шел к концу ноябрь 1988 года. Стояли пасмурные дни. С утра накрапывал дождь, порывы ветра срывали последние листочки с  тополей…

В военкомате, куда меня, как военнообязанного медика, призвали на месяц-два, шла своя размеренная работа; без шума и спешки мы перебирали  картотеку, уточняли списки призывников, куда-то   звонили, что-то писали.
И было нечто необычное во всем этом: мы мало разговаривали друг с другом, совсем не смеялись и вовсе не шутили.
Шла война… Афганская… Далекая, непонятная, жестокая…
«Интернациональный долг», «Пешавар», «Джалалабад», «Кандагар» —  эти слова были на  слуху у всех в те тревожные дни…
Незаметно шло время. В кабинет входили и выходили разные люди в  форме и гражданской одежде.
Послышалось, что меня окликнули по имени. Обернулась — нет никого. Через некоторое время открылась дверь. Вошел небольшого роста человек  в форме, что-то спросил у моей коллеги, она указала в мою сторону. Я со своей  близорукостью не вижу, кто это, и автоматически спрашиваю: «Что вы хотели?». И тихий ответ: «Здравствуй, это я…».
Это было нереально.
Ленинград, середина 80-х — чудная ленинградская семья:  мама и сын, надежда…
Передо мной стоял по-военному подтянутый мужчина в шинели, с таким  специфическим загаром на лице, который в те годы в самые снежные январские морозы выдавал “афганца”.
Снимает фуражку — седая голова, совершенно уставшие глаза, и во всем  облике — надлом, беда, горе… Обнялись.
Какими судьбами здесь, Валера?   Как мама, семья?
— Да проездом, Галя, сыночков матерям привез, — сказал коротко.
— Не поняла. О чем ты? Какие сыночки, каким матерям?
— Можешь  на пару часов отпроситься? Поговорили бы, пообедали где-нибудь, у меня очень мало времени. Улетаю вечером.
— Да, конечно, к начальнику отдела схожу, отпрошусь… — засуетилась я.
Взяли такси. Поехали.
Обычный рабочий день, «сухой» закон, минимум времени. Водитель  такси подсказал и повез нас к известному во Фрунзе ресторану.
В дверях встречает швейцар и говорит, что заведение днем не работает, только вечером. Я прошу пропустить. Нет, не получается.
Подошел мой спутник. Под расстегнутой шинелью блеснули награды.
— Отец, я проездом, у меня совсем мало времени, вечером улетаю, пожалуйста, пропусти!
— Проходи, проходи, сынок, да-да, конечно, да, проходи!
Поднимаемся на второй этаж. Огромный пустой зал. Кресла на столах — идет уборка.
Иду искать хоть кого-нибудь: официанта, администратора. Выходит  молодой человек. Объясняю ситуацию. Понял.
Подошел к моему спутнику, поздоровался, сказал, что мы можем сесть за столик у окна, попросил немного подождать…
Наконец-то хоть поговорим!
…Время остановилось. Целая жизнь пронеслась перед моими глазами.
Немыслимо было сознавать: спецрейс, груз-200, цинковые гробы, сыночки матерям…
Так вот какие сыночки…
И все это спокойно, без надрыва, все объясняло причину нашей    неожиданной, короткой встречи.
Держалась я, как мне казалось, долго, но  когда Валерий извинился и сказал, что третий бокал вина он выпьет без тоста, молча и стоя, я поняла:  внутри пружина, из последних сил спокоен; бокал в руке как будто отсчитывает время, и будто мысленно называются имена — погибших, товарищей-однополчан…
Плакали мы тоже молча…

Гульгина ШОНКОРОВА.