Представляю, каким он был в молодости, если даже сейчас, в свои 80 лет, приятен во всех отношениях.
А какой говорун! Так бы сидела и сидела с ним  рядом и слушала, слушала…
Я часто  спрашиваю себя:  почему люди  старшего поколения такие интересные собеседники, добрее душой, отзывчивее сердцем? Казалось бы, столько всего выпало на их долю, а  они  чаще вспоминают только о светлом.  И как бы между прочим – о грустном.
И мой собеседник Баттал Азиев, машинист-наставник с 50-летним стажем, человек того поколения, кажется, всей своей жизнью отвечает на этот вопрос: почему?

— Наше время – время романтиков и созидателей. А вы что сделали  хорошего, только бунтуете и разрушаете. Я вспоминаю:  война, жить тяжело неимоверно. Вблизи нашего села строители  прокладывают линию железной дороги. Мы,  ребятишки, крутимся неподалеку. И вот долгожданная суббота. В  этот день особо отличившуюся  бригаду премировали килограммом  пряников. Всего 15 человек. Представляете, по сколько штук доставалось  каждому. Но всегда эти взрослые дяденьки подзывали нас, малышню, к себе, чтобы угостить  этим невозможно вкусным  для нас яством.
Вот так. Я  до сих пор помню  их вкус. А какие  устраивали праздники на день  выборов или Первомай! Каждое подворье  выставляло за ворота своего дома стол с закусками (ну и, конечно, с напитками). Потом все  столы сдвигали и гуляли, плясали  до поздней ночи всей улицей.
А сейчас даже  праздник не для души,  а для показа – какие мы крутые да богатые.

— Может, просто идеализируете те годы?  Ведь вы тогда были молоды, а  молодости свойственно некоторое преувеличение.

— Какой «идеализируете»?! В партию  я вступал далеко не молодым, а билет коммуниста мне вручал сам Турдакун Усубалиев. Позже из его же рук я получал ордена Ленина и Трудового Красного Знамени. Тогда  все присутствующие  в зале встали и хлопали  минут десять. Моя жена даже заплакала.  Вы хотите, чтобы я это забыл?
…Его голос задрожал. Он закрыл   глаза ладонью и на минуту  замолчал. Потом заговорил почти как  с трибуны:
— Нам, кыргызам, советскую власть только благодарить надо.
И, взглянув на меня, усмехнулся:  «Что, дочка? Смотрю, тебе мои слова не по душе.

— Да нет, почему же, скорее наоборот. Сейчас привычнее слышать  популистские лозунги о том, как  раньше все было скверно.
—  Не слушай ты никого. Я обеими руками за советскую власть. Все, что в жизни у меня было хорошего,  случилось в те годы.

— Орденом Ленина за что вас  наградили?
— За что… попросил, вот и дали.

— Как это «попросил»… Вот я сколько  ни просила, мне так и не дали.
— Плохо просила.

— Ну а если серьезно?
— Работал, старался. Мне дед всегда говорил: если взялся за дело, выполняй как надо. А чувствуешь, что кишка тонка,  лучше не берись.
Но я сейчас хочу тебя о другом  спросить. Паровоз на постаменте возле  управления видела? Мой. Ну, в том смысле, что я на нем ездил. И последний раз, перед тем как ему  на постамент встать, а мне на тепловоз перейти,  мы с ним в Рыбачье состав вели.  Вернее, так: я вел, а он вез.
…А здесь мы позволим себе небольшое отступление. Опять же  основанное на воспоминаниях заслуженного железнодорожника СССР Б. Азиева.
Рассказ этот – и смех, и грех. Зря я так,  наверное, без уважения к этому  неприхотливому трудяге. В ведении тогдашнего Фрунзенского отделения был участок Алма-Атинской железной дороги  (да и сейчас тоже) — смешное расстояние от Луговой  до Рыбачьего: чуть больше 300 километров. Так вот, от Фрунзе до Луговой ехали на паровозе двое суток. В бункеры засыпали  13 тонн угля и столько же заливали воды. В пути  три дозаправки. И опять засыпают и заливают по столько же. Паровоз тащит состав из шести-семи вагонов, а пока доберется до места,  один вагон угля сжигает. Сейчас, выражаясь молодежным сленгом,  сказали бы «отстой».
— Да, да, все именно так и было, — словно  угадав мои мысли,  подтверждает Баттал Азиевич. — Самая хорошая родниковая вода была на 148-м километре в Боомском ущелье, в  селе Кыз-Кия. Как сейчас помню,  проезжаешь Токмак, Быстровку, девушки с пригорков косынками машут, улыбаются, а я такой важный из окна паровоза облокочусь на одну руку и тем, кто посимпатичней,  в ответ тоже машу.

— Неужели лица успевали  рассмотреть?
— Отчего же не рассмотреть, скорость-то на подъеме 18-20 километров. Сейчас на велосипедах быстрее ездят. Так вот, до Кыз-Кии доберемся, заправимся, в смысле я и паровоз, отдышимся, чаю попьем. Девчонки там жили, я вам скажу,  красавицы.

— Я смотрю, вы ценитель женских прелестей.
— По молодости – да. Бывало, с Петром, Ильей Глуховым и Виктором  Варравой формы свои отгладим, да так, что стрелки на брюках аж  острые, ботиночки ваксой надраим,  и на танцы – все девчонки наши.  Но когда женился, ни-ни. Верный я. Так, иногда, вспоминая былое, чуть-чуть глазами постреляешь, и все.

— Вот вы говорили, что до Луговой два дня ехали, а сколько  же тогда  добирались до Москвы?
— Если  мне память не изменяет, дней восемь-девять. Вы  думаете, я на Пишпеке сел в кабину паровоза и до Москвы  не выходил? Не так все было.  У нас десять часов в пути – пять часов на отдых. Состав-то шел куда  надо, а бригады менялись.  Перед рабочей сменой врач  давление проверит, сердце послушает, чтобы алкоголя ни-ни. А еще поинтересуется, чем я буду  обедать и ужинать. Чтобы мясо обязательно ели, без него при такой работе  голова кругом идет.
Я  люблю железную дорогу за дисциплину и порядок. Это вам не машина на асфальте. Здесь  безопасный для жизни лозунг «Дай дорогу дураку».
Хорошо жили. Зарплата приличная, раз в год билет в Москву бесплатно. Вспомнить есть что. Бывало, катишь на паровозе, дым  валит столбом, искры тоже летят веером. В те времена Чуйскую долину не зря называли «житницей» (от слова  «жито» — зерно). Кругом, насколько можно охватить взглядом,  зреет море пшеницы. Тут только не хватало искры от нашего тихохода. Пожары случались  так часто и колхозам  штрафов повыплатили столько, что нашему  управлению пришлось закупать специальные  поезда для тушения пожаров.
Потом мы пересели на мазутные  СО-17 (Серго Орджоникидзе). Работать стало легче, хоть спины от пота просохли. Уголька-то эти руки (показывает на свои ладони) побросали знаете  сколько.

— Жену себе вы оттуда привезли?
— Со станции Чарской, что в Семипалатинской области. Я тогда,  окончив  наше училище железнодорожников, только-только экзамен на машиниста паровоза сдал. В общежитии жили. Людмила моя окончила институт и как молодой экономист тоже здесь жила. Кухня на весь этаж общая. Жарю я однажды картошку и посолил сразу. А она увидела это и говорит: «Кто так жарит, вся ваша картошка  превратится в пюре, солить надо за минуту до готовности».
Откуда мне, пацану, выросшему  в деревне на руках у деда, знать  такие тонкости? Семья у нас  была огромной – пять сыновей и пять дочерей. Все парни ушли на фронт, и  ни один не вернулся. Мой отец тоже лежит где-то в польской  земле. Всех внуков дед и растил.  До тонкостей ли  приготовления картошки было дело… Мы съедали ее полусырой. Но  тогда благодаря этой кулинарной оплошности я и познакомился со своей лапушкой Людмилой.

— Вы женаты  на русской?
— Конечно. В наше время  жениться на русской считалось престижно. Так престижно, что мама не горюй. А видели, какой красавец у меня сын, а внуки —  один другого лучше.
О сыновьях Баттала Азиевича мы наслышаны. Правда, один из  них — Владимир,  погиб,  а вот с Тимуром, главным инженером локомотивного депо, встречались. И правда,  орел и красавец-мужчина. На  наши слова отец отреагировал так:
— Весь в  меня.

— Кто бы спорил…  Баттал Азиевич, а аварии в вашей  долгой жизни машиниста случались? 
— В каком смысле аварии? Паровоз перевернулся, что ли? Такого не было, Бог уберег. А давить… и скот давили, и людей. Даже однажды  автомашину на переезде  сбил. Разбирались   кому положено. Решили – не виноват.
Ну представьте махину-тепловоз в 3 000 лошадиных сил, тормозной путь — 800 метров,  для экстренного торможения 150 граммов песка на каждую пару колес. Я веду состав из Рыбачьего, под уклон значит, а горе-водитель вздумал  перед носом проскочить переезд. Ну и  встретились…

— И как после этого ваше самочувствие?
— Хотите честно? Когда увидел все, блевануть хотелось…
Давайте вернемся чуть назад.
Когда стали появляться первые  тепловозы, моего старичка (про паровоз я говорю), отогнали на запасной путь (станется с тебя, отработал свое). Стоял он там долго. Я смотрел на него  и думал: неужели отправят на  переплавку? Жалко как-то, ведь  столько с ним вместе прошли. Стоял он на запасных путях долго, словно о нем забыли. Со  временем, наверное, так бы и случилось. Выручил господин великий  случай. Решено было как-то по особому отметить 85-летие железной дороги. Дата как-никак. Вот тут и спохватились: ведь все «старье» сдали в утиль. А мой-то паровозик цел. Я тогда с бригадами слесарей восстанавливал его по винтику. Месяца три ушло.  Зато  какой красавец получился: заправь его, и он готов отправиться в путь хоть сейчас. Люблю я эту махину, товарища своего дорогого.
Помните, я рассказывал про  девчонок, что с пригорка махали нам рукой? Я ведь  об этом почему вспомнил?  Когда-то у нас ходил пассажирский состав Фрунзе – Джалал-Абад. Потом он стал называться  Бишкек – Джалал-Абад. Вы думаете,  почему он перестал курсировать? Да  потому, что возвращался из поездки, словно прорывался из немецко-фашистского плена: стекла в вагонах все разбиты, сами вагоны помятые от ударов камнями. Так поезд встречали в Казахстане, Узбекистане, Туркмении  и Таджикистане молодые граждане молодых независимых государств.

— Господи, как поезд-то туда попал? 
— Так объезжали же четыре республики — 2 000 километров вместо 600 по прямой, чтобы попасть в наш родной Джалал-Абад. Так продолжалось несколько лет. И вот как-то на собрании  коллектива тогдашний начальник  нашего управления железной дороги назвал цифру (не скажу сейчас  точно сколько сомов, но сравнение запомнил: на  деньги, что тратим на остекление  вагонов, в то время можно было купить новый  локомотив). А вскоре наши соседи  за проезд по их территории стали  требовать денег, и совсем убыточным стал маршрут. Так и «умерли» поезда этого направления.

— Думаете, не возродятся?
— А с чего бы? Жить становилось все труднее. Даже на мою очень  неплохую пенсию, заработанную  в советское время, не протянешь. Пришлось идти на работу, учить молодежь тому, что знаю сам.

— Вы же не педагог, хватает терпения и такта?
— Про терпение хорошо сказано. Приходит в депо «полуфабрикат». А ведь вроде  училище окончил. Начинаешь с азов, объясняешь, повторяешь, а он смотрит  на тебя, ну как то  животное, что на новые ворота пялится. Так  на первом занятии,  втором, третьем… Что из него выйдет?
Есть, конечно, ребята хваткие, если я  где-то стукнулся, тут же поправят. Я ведь сам работал преподавателем в железнодорожном училище. Тогда  отбирали строго. У нас, не поверите,  конкурс был по 3 человека на место. А сейчас, похоже, рады любому, кто подаст заявление о приеме.

— И что же вы с такими нерадивыми  делаете?
— Что с ними сделаешь?  Так и ходят на подхвате у слесарей.

— У вас, я смотрю, много таких. Ремонтных работ, что ли, много?
— Вот уж чего хватает,  так это ремонта. При Советах мы же горя не знали. Нужен тепловоз? Только  успели заявку в Алма-Ату отправить, а он уже тут как тут.  А теперь за 20 лет ни одного нового локомотива. Латаем, штопаем, где-то подварим,  где-то подкрутим… Глядишь, поехал, вот только надолго ли.

— Баттал Азиевич, вы, конечно, слышали о строительстве новой  железной дороги. Как  к этому относитесь?
— Замечательно отношусь. Наконец-то выйдем из своего тупика. Но  опять же о дороге подумали, а о новых локомотивах я что-то не слышал. Не наши же штопаные да латаные выводить на эту магистраль. Ну, как обычно, у России будем  просить.
…Уже давно остыл кофе,  которым угощал нас хозяин, отодвинуты в сторону кружки, они мешали показывать фото из прошлой жизни. А он все говорит и говорит.
Но вот, словно спохватившись, взглянул на часы — сейчас должна подойти группа молодых  железнодорожников. Он встал из-за стола  — крепкий, статный, опрятно одетый мужчина с ясной головой и свободным мышлением. На него приятно посмотреть, с ним приятно поговорить. И хотя  он изо всех сил  хвалит советскую  власть (и это понятно),  понятно и другое:  так свободно судить  обо всем при прежнем режиме он бы не осмелился. Свободный человек – это главное.
Забегая вперед, скажу: он был одним из первых,  кто  проводил тяжелые и сверхтяжелые составы, кто освоил тепловозы, первый в  Киргизии  заслуженный железнодорожник, ударник коммунистического труда (было при Советах такое  сверхпочетное звание). На вершине всех  почестей бросил свою передовую бригаду, пошел в отстающую и вывел  ее в лучшие.
Он был и есть первый машинист-киргиз, заслуженно  завоевавший все свои знания и награды.
Ну да ладно. Ведь важно  совсем другое – хорошо, что такие, как он, живут с нами рядом. А значит, еще есть пока на кого равняться.

Татьяна САМОШИНА.