— Я боготворю эту женщину. Двадцать пять лет назад она спасла от смерти мою младшую дочь. Впрочем, это же могут сказать  тысячи других мам в Киргизии, России. Ведь не за красивые глаза у этой женщины 7 орденов, 12 медалей и множество  всевозможных грамот. Для детского врача это очень много. Такая  она одна — доктор тетя Таня, самый знаменитейший педиатр страны,  уникальный врач, доктор медицинских  наук, профессор,  просто красавица и умница Татьяна Ивановна Покровская.

Когда она разговаривает — слушать ее одно удовольствие. Речь грамотная, яркая, образная. Даты, события, названия помнит так точно, словно все это произошло не лет 50, а то и  70 назад, а на днях.
Кстати, о годах. Мне Татьяна  Ивановна строго-настрого  наказала их не уточнять. В прошлом веке — и все. Когда она это просила, то лукаво прищурила свои серые глаза — а вдруг там за  дверью  стоит мой жених и как услышит о годах — сбежит. И она начинает так заразительно смеяться, что не поддержать ее невозможно.
Честное слово, теперь хочу дожить до таких же лет — а ей в ближайшие месяцы девяносто, при этом сохранить такие же  жизнелюбие и светлый ум. Я намного моложе ее, но часто возвращаюсь с полдороги, чтобы проверить, выключен ли электрический утюг.
А разговор наш крутится,  конечно же, вокруг медицины. Она из семьи путейца.  Отец окончил Томский  институт железнодорожного транспорта. Работал в Тайшете, потом был направлен  на строительство ТуркСиба. Но семье сибиряка в Ташкенте было невыносимо жарко. Тогдашний Фрунзе подходил больше. С тех пор Татьяна Ивановна прикипела к этому городу душой и телом навсегда.
— Судьбу мою и сестры Нины между  делом решил отец, — Татьяна Ивановна  прижимает к груди свою крохотную  изящную ручку (именно ручку), эти воспоминания для нее дороги. На секунду задумавшись, она продолжает: «Однажды мы с ним и сестрой гуляли в парке и он сказал:
— Нина, вырастай скорее — будешь хирургом. А ты, Танюшка, — детским врачом.
Так и вышло. Правда, сестра, став врачом,  заразилась тифом и рано умерла, а  я вот живу за двоих. За троих, наверное, даже».
Я понимаю, она говорит о единственном сыне, он тоже был врачом и работал в клинике им. И. Ахунбаева пластическим  хирургом. Но не таким, какое понятие сейчас  вкладывают в эту профессию. Он возвращал людям нормальный вид после  ожогов, ДТП. Я вижу, что воспоминания для нее тягостны. Она  опускает голову и надолго  замолкает. Ее Петр, Петруша был гордостью матери. Известный альпинист и врач  от бога, он относился к своим пациентам заботливо и трепетно. А вот на свое здоровье времени не хватало. Он так и умер, забыв полечиться, долечиться.
Об этом    мне рассказала не  Татьяна  Ивановна, а в клинике, где он работал и где Петра Вадимовича  помнят до сих пор.
Татьяна Ивановна молчит — ей больно.
Чтобы отвлечь ее  от тяжелых воспоминаний, пытаюсь вернуться к более нейтральной теме и продолжаю разговор о ее детстве, юности.

— А почему именно врачами хотел видеть вас отец?
Она словно ожила. И снова речь потекла ярко и образно.
— Он, конечно, не знал печальной статистики того Кыргызстана: восемь из десяти детишек  умирали от туберкулезного тифа и менингита. Статистики он не знал, но повседневную жизнь видел. А для  интеллигенции из прошлого служение народу было делом чести. Он сам был одержим этим и нас, своих детей, с детства приучал к этой мысли.
Мы четко знали, если у нас  есть конфеты, а у соседских ребятишек их нет,  надо делиться.  И представьте, это были не просто красивые слова. За ними стояли поступки.

— Татьяна Ивановна, вы не из тех, кто мирится с чьей-то  волей. Вы приняли выбор отца? Не жалеете?
— Ой, ой. Только не надо таких слов… Что значит смирилась? Я очень люблю детей.  Если начать все сначала,  во всем  поступила бы точно так же. Только врач, и никак иначе. У меня  трудовой стаж, пожалуй, больше, чем  вы живете на свете. Вот вы когда родились?
— …
— А я  институт окончила в   1946 году. Училась у самого Исы Ахунбаева. Тогда он был ректором медицинского института. Это вам о чем-нибудь говорит?

— Говорит, еще как…
— Так вот, относительно моей  биографии. Тогда и распределили меня  старшим врачом в дом ребенка.  А здесь из   Москвы просьба  — нужен один врач от республики — учиться методам лечения туберкулезного менингита. Послали меня. Я училась новому делу в знаменитой Морозовской больнице. И отсюда за успехи в учебе  привезла с собой 75 ампул стрептомицина. Для республики это было равно всем сокровищам мира.  Кто это лекарство  сейчас помнит? Медики недоуменно пожмут плечами — подумаешь, сколько сейчас новых препаратов. Но это сейчас. А тогда  был 1948 год, только-только  изобрели пенициллин.  Кстати, то, чему я училась в Москве, стало темой мой докторской диссертации.

— Я знаю, что вы подготовили трех докторов, 28 кандидатов наук и даже одного академика. Только два года назад перестали  работать в третьей детской больнице и преподавать.
— Слушайте, кому  нужна моя биография: когда  родился, когда крестился. Кому надо,  те все это знают. Для малышей и их родителей важно совсем  другое — как  хорошо и без последствий вы можете излечить их от напасти. А здесь пробелов и провалов хватает. Ну, например, «нововведение» — детские поликлиники объединили со взрослыми. Педиатр принимает ребятишек в одном коридоре со взрослыми. Где вы такое видели? Своих болячек  у детей было мало, наберемся их еще и от взрослых.

— А почему так сделали?
— Думаю, кому-то приглянулись  здания, в которых раньше размещались детские поликлиники. Сдается мне, это еще и какая-то видимость работы — новаторство. Это неприятно, но не главное. Вот смотрите: мамочка с малышом приходит  на прием к доктору, а тот направляет  их на сдачу анализов, рентген и к какому-нибудь специалисту. А сам ни-ни,  больше он ни за что не  отвечает. Друг любезный, для чего же ты сидишь в кабинете. Ведь все, что ты сейчас  сделал, могут  и в регистратуре,  зачем же тогда тебя столько лет учили… Детский доктор обязан правильно сориентировать больного. Поставить диагноз и решить: лечить самому или же  отправить в больницу.
— Тут я с вами согласна…
— С чего же вам не быть согласной — так было испокон   веков.

— А сейчас, может быть, боятся  ответственности и плохая подготовка.
— В том-то и дело — и то, и другое. Обучаем и обучаемся, слыханное ли дело, по методичкам. Знания получаем из Интернета. Зачет можно купить. После смерти пациента перестали  делать вскрытие, только по желанию родственников. Извините за цинизм, но на этом учатся, у будущего врача формируется клиническое  мышление. Возьмите пример,  умер ребенок, скажем, от пневмонии.   В историю болезни так и запишут. Почему же его не спасли, ведь пневмония в наши дни не такая уж страшная болезнь. Ну умер и умер.  А вот, если бы его вскрыли, то увидели бы, что там была и сердечная, и мозговая недостаточности. Это уже  другие  симптомы, и лечение другое.  И это была уже не просто пневмония, а осложненная тем-то и тем-то. Это надо видеть своими глазами. Как говорится, пощупать своими руками. Так в моргах учились всегда, и, заметьте, получались хорошие врачи. Польза очевидна, правда? А в нашем случае, глядишь, и дитя осталось бы живым.

— Почему же тогда не делают вскрытие?
— Неужели  непонятно, скорее всего,  боязнь увидеть свои ошибки. Еще хочу сказать, крайне редко проводятся  тематические конференции, палатные обходы, если вообще сохранились, то они формальные. В царской России, не в пример нам, доктор обходил палаты с больными трижды за сутки.

— Татьяна Ивановна, вы не боитесь, что обидятся на вас коллеги?
— Вы знаете, деточка,  умный примет к сведению, а другим  закон не писан. На  умных я рассчитываю. А потом, человека, пережившего 1937 год, «дело» врачей в 1952 году,  разве    можно чем-то испугать. Я другого боюсь: уйдем мы, и все, что для нас дорого, чего мы достигли, никому не будет нужно. Акценты во всем  сместились, душа болит.
А знаете, как в Киргизии проходило   «дело» врачей. Часов с 8 вечера начиналось собрание, и часов до четырех утра продолжалась  говорильня. Был у нас тогда  доктор Каплан, он пострадал за свою фамилию. На одном из таких сборищ из зала кто-то из  не сдавших зачет студентов  крикнул:  «Его сестра стреляла в Ленина». И все молчали. Какая сестра (прошло 40 лет), какой Ленин… Вроде чушь, а человека не стало. Френкель поплатился  за то, что носил ботинки на толстой подошве и берет вместо кепки — точно не советский человек,  тоже  исчез навсегда, бдительные граждане постарались.
Так вот, после всего этого очень хочу, чтобы человека ненавидели  не за разрез глаз,  нетипичную фамилию или ботинки, которых у тебя нет, а за  подлость, предательство — то, от чего уберегает Библия или   Коран.
Она на минуту задумывается,  прижав к груди изящные  точеные руки, а потом неожиданно говорит: «Как вы относитесь к Путину?».

— Очень хорошо…
— Я тоже… он поднял Россию с  колен, заставил вновь уважать великую страну. Вот и у меня все надежды  на нашего Президента. Он умный, энергичный. Надеюсь,  не даст окончательно все растоптать и забыть.

— Татьяна Ивановна, как-то пафосно заканчивается наша беседа…
— Как сложилось, так сложилось. Зато от всего сердца.  Да ведь мне уже  о спасении души  думать полагается, а вам — с этим жить, жить хорошо, дружно и быть  здоровыми.

— Здоровья и вам, мой милый доктор!

Беседовала

Татьяна САМОШИНА.
Фото Игоря САПОЖНИКОВА.
На фото: Татьяна Ивановна со своими учениками, среди них кандидаты, доктора медицинских наук и даже академик.