Война унесла миллионы жизней, разрушила города и сёла, разлучила любимых, разорила семейные гнёзда — взорвала саму Землю.
Слава Богу! Любая война всегда заканчивается Миром. Закончилась Миром и эта. Бойцы возвращались с фронта домой и не всегда находили его. На всю жизнь запомнилась мне, наверное, единственная в своей этой теме песня:
Враги сожгли родную хату,
Убили всю его семью.
Куда идти теперь солдату?
Кому нести печаль свою?..
Были и случаи, когда фронтовики домой «везли» своих «боевых подруг»… И… не каждая женщина в тылу дождалась своего мужа-фронтовика. Так случилось и с моей дорогой матушкой… Нам, детям войны, наверное, не следует выяснять причины, разрушившие наши семьи, разлучившие нас с отцами. Они и так налицо… И эта «рана» болит до сих пор.
После войны мало кто ставил перед собой вопрос: кто виноват? Ответ был давно готов и, что удивительно, для всех одинаков: «Война? Будь она проклята!» Так, по крайней мере, и говорило, и думало почти всё мое окружение. А нам, детям войны, оставалось рано взрослеть, находясь в плену сложившихся коллизий, но с постоянно кровоточащей раной.
Более насущным, как говорят сегодня, актуальным в эти дни был другой и тоже классический вопрос: «Что делать?» А тут ещё что-то не заладилось в новой нашей семье с маминым мужем. И моя матушка приступила к разрешению этого вопроса решительно и неуклонно, хотя в нашей семье рядом со мной уже был мой маленький братик, мамин сын, но не моего отца… И мы втроём уехали из приютившей нас во время войны Теплоключенки на Кавказ, к родителям матушки, и опять той же дорогой, какой бежали от войны: поезд, паром, поезд, а потом телега. Правда, дорога была уже другой. Главное — паром не подвергался бомбёжке, обстрелу. Обстрел, бомбёжка — это ужас, от которого дети никогда, даже во взрослой жизни не освобождаются полностью. Как бы их ни лечили.
До сих пор стоит перед глазами полуразрушенное здание железнодорожной станции Наур, одиноко стоящее, как мне показалось, посреди холмистого поля. А рядом, на зелёной поляне — разноцветные шалаши и дымящиеся костры. Было раннее утро, и людей было очень мало. «Кто это?» — спросила я матушку. Она ответила: «Цыгане!»
Гораздо позднее я узнала, что цыгане в общем-то первыми возвращались на старую родину, которая была намного больше, чем наша: у нас только бабушкин дом, у них — весь Северный Кавказ, Ставропольский и Краснодарский края, где они «бродили шумною толпой» с давних времён.
До бабушкиного сельца, бывшего до войны густонаселённым центром одного из отделений совхоза, добирались на телеге, в которую была впряжена плохонькая лошадёнка, и ту дед с трудом отыскал. Дорога ухабистая, с воронками, хотя и небольшими. А по обочине — окопы, окопы, окопы до самого горизонта и все поросшие высокой травой. Что находили в этих окопах, узнавали мы потом, через много лет после войны, и постепенно, и то в юбилейные даты: 25, 30, 40, 50, 60, 70 и теперь уже 76 лет Победы! Много лет земля-кормилица, на 2-3 метра наполненная металлом, снарядами, останками воинов, не могла давать нам урожаи…
А сельцо бабушкино теперь после войны состояло из двух огромных бараков, построенных оставшимися в живых после бомбёжек сельчанами, вместо своих разрушенных домов. Уцелело ещё четыре дома, один из них бабушкин. Чудом уцелевший! Думаю теперь: и домик уцелел, и бабушка осталась в живых, чтобы приютить нас и рассказать о войне хотя бы часть из того, что ей пришлось пережить.
А пережить пришлось много… Во-первых, на фронте погибли два её сына, мои дядья: Андрей Павлович Иванов — на Курской дуге, 22 лет и Василий Павлович Иванов — 20 лет, где-то под Одессой. Моя бабуля Евдокия Петровна до конца своей жизни каждый день начинала свой утренний чай с молитвы по погибшим сыновьям. Разве можно забыть эту боль?
Осталась одна дочь — моя матушка Нина Павловна, но и о ней мать ничего не знала почти всю войну. «И вот гляди-ка, радость какая! — жива, да ещё с внучатами… Стало быть — жизнь продолжается!..» — так говаривала моя бабуля Евдокия Петровна.
Сельцо их стояло в аккурат на линии фронта. Так что жители его и видели, и слышали, как «катюша» то ли грохала, то ли «пела»: вью…ю…ю…х!
Бабушка рассказывала, что от бомбёжек прятались в погребах. Не только взрослые, но даже дети малые по гулу летящего самолёта определяли, чей — наш или немецкий. Когда летел вражеский самолёт, у младенцев животик расстраивался…
Как пережили войну, бабушка почти не рассказывала. Да и надо ли было рассказывать? Сама земля и всё, что вокруг, само за себя говорило… И хотя мне было всего семь лет, помню как весной, когда началась пахота, нередко взрывался трактор, «наступив» на мину. Другой случай — идёт стадо коров, и надо же — последняя корова наступает на мину — взрыв, уцелевшие коровы разбегаются, а убитых, наверное, разделывали на мясо: долго ещё после войны есть было нечего.
Потом прошли сапёры, всё, казалось бы, проверили, всё разминировали. А потом девочки и мальчики 14-15 лет стали подбирать обезвреженные снаряды и складывать в одно место. И вот одна из девочек выбросила содержимое своего фартука в огромную кучу собранных остатков снарядов… Не близко это было, но от взрыва огромной силы задрожали окна в бабушкином доме. Чёрный столб дыма был виден далеко вокруг, о жертвах тогда ничего не сообщалось… Только в этот день в наше сельцо не вернулись несколько мальчиков и девочек…
А через несколько дней на кладбище в общей братской могиле хоронили собранные останки бойцов военных лет и в этой же могиле похоронили погибших мальчиков и девочек из бабушкиного сельца: они тоже оказались в общем огромном ряду жертв Великой Отечественной войны…
Этой весной бабушка позвала меня на бахчи посмотреть, как высаживаются арбузы. В то время я ещё не знала, какова она, эта чудесная ягода огромного размера?..
Дорога, вернее, узенькая тропинка, что вела на бахчи, проходила через огромное поле, сплошь изуродованное окопами, поросшими травой. Мне тогда казалось, что на дне этих окопов в траве много змей. Этот страх подкреплялся реалиями: очень часто через тропинку, по которой мы шли, переползала змея. Бабушка смеялась и говорила: внученька, а ты её палочкой, палочкой — она и уползёт… И действительно… змея уползала, но омерзительный страх остался до сих пор.
До сих пор остался и страх перед неожиданными взрывами, пожарами, ямами, заросшими густой травой: кто знает, что там, на дне этой ямы? И особенно — вечные страх и тревога за жизнь детей…
Моя матушка, помыкавшись какое-то время с двумя малыми детьми на руках и без работы, опять твёрдо решила вернуться в Киргизию к отцу одного из её детей. С моим отцом Алексеем Ивановичем я впервые встретилась только в 1954 году, когда мне было уже 15 лет.
В 1946-м мы вернулись в Киргизию и жили в Оше, в благодатном южном городе республики. Здесь не было взрывов, окопов, развалин и обезлюдевших сёл. Напротив, мир и покой в густозаселённом краю и ещё много фруктов. Арбузов не видели, но зато золотистые дыни манили и своим видом, и очень аппетитным запахом.
Народу гораздо больше, чем в бабушкином сельце, но зато и очереди за хлебом многометровые. И нам, 7-10-летним детям, приходилось стоять в них вместе с матерями. С вечера было совсем даже неплохо: до утра, когда привезут хлеб, ещё далеко, и мы с ребятами бегаем, резвимся допоздна. И мамы домой не зовут. Зато ночью, когда стоять невмоготу — и холодно, и спать хочется, наши мамы отправляют нас домой, а сами до утра дежурят.
А караулить очередь было необходимо: хлеб выдавали по карточкам, и каждый знал, в каком хлебном ларьке надо его получать… Но были случаи, когда в «своём» ларьке хлеба не хватало для всех «приписанных», и тогда бегай по всему городу и ищи, где кто-то и почему-то не получил «свой» хлеб, и он остался. Разумеется, особенно стоявшие в конце очереди всегда волновались: хватит ли им этого драгоценного хлеба?
Однажды мне, маленькой девочке, пришлось довольно серьёзно пострадать в такой «хлебной» очереди… Утром, когда уже открылось окно ларька, а мама с маленьким братом задержалась дома, толпа сначала потихоньку, а потом неожиданно быстро огромной волной накатилась на впереди стоящих. Я оказалась прямо у окошка ларька и уже, встав на цыпочки, готовилась отдать карточки продавцу, чтобы получить хлеб на всю семью… Не знаю, что это было — инстинкт самосохранения или детская смекалка — защищая шею, я левой рукой ухватилась за прилавок ларька, обитый жестью с рваными краями… Из порезанной руки на прилавок, засыпанный снегом, брызнула кровь. То ли от испуга, то ли от боли, а может быть, и от того и другого я дико закричала, почти завизжала…
Слышу крики: ребёнка задавили! «Волна» разом откатилась назад… Получив карточки, зажатые в моей правой руке, продавец, не сказав ни слова по поводу того, почему у ребёнка карточки на всю семью, отвесил положенный нам хлеб…
Домой шла по протоптанной в снегу тропинке и, вытянув левую руку, наблюдала, как на снег капали алые капельки крови. Шла с гордо поднятой головой и… с хлебом на всю семью, заботливо кем-то уложенным в тряпочную сумку… А белая полоска шрама на руке осталась на всю жизнь.
Карточная система, и не только на хлеб, а на все товары первой необходимости действовала весь 1946 год. Хотели отменить, но не смогли. Разрушенную войной страну настиг неурожай.
А жизнь продолжается. Первая послевоенная весна 1946-го ворвалась в город радостно и солнечно. Ошский шёлкокомбинат всё ещё продолжал производить «парашютный» шёлк, который в годы войны в заснеженные зимние месяцы использовался ещё и на маскировочные комбинезоны, и на санитарные палатки, и на многое другое. А теперь, в мирное время, этот шёлк выдали на карточки населению города. Первый послевоенный праздник Первого мая весь город встретил в «белых одеждах». Символично! Военное лихолетье народ пережил стойко и самоотверженно…
Хочется заметить, что воспоминания моего послевоенного детства носят прямо-таки откровенно сезонный характер: зимние хлебные очереди, весенний праздник Первого мая в белых одеждах… А летом, когда стало совсем тепло и даже жарко и жизнь стала немного лучше, произошёл ещё один случай, который запомнился мне на всю жизнь.
Однажды, когда матушка моя ушла отоваривать карточки, я уложила спать маленького братишку и, выйдя на улицу, присела около арыка. Такие арыки, как кровеносные сосуды, пересекали весь город и орошали зелёные насаждения. Из больших арыков мы набирали воду для питья, потому что водопроводов ещё не было.
А в это утро по арыку бурлил поток мутной воды. Палочкой я стала раздвигать мусор, чтобы воде было легче проходить, и вдруг… увидела какие-то цветные бумажки, правда, не очень яркие. Детский инстинкт подсказал мне, что это что-то очень ценное. Прополоскав в чистой воде, отнесла бумажки в дом, разложила на газете сушить, закрыла двери на крючок и стала ждать матушку.
Скоро пришла матушка, достала из сумки всё, что отоварила на карточки, и стала жаловаться, что многое из того, что она принесла, взято в долг — денег не хватило. Матушку мою Нину Павловну, женщину очень добрую и обаятельную, да ещё очень красивую, с косой до колен, любили все и даже продавцы в ларьках, где отоваривали карточки…
«Мам, я тут что-то выловила в арыке и не знаю, что? Пойдём, покажу», — сказала я с таинственным видом, как мне казалось тогда, повела её в комнату, где сушились мои находки.
«Боже мой, это же деньги, да ещё так много! Сознавайся честно, где взяла?» — вскричала мама.
Я даже заплакала от обиды и оскорбления за недоверие: «Ты же видишь — они мокрые. Я сказала правду — выловила в арыке». Мама присела и тоже заплакала, а потом, подумав, сказала: «Ладно, раз вода принесла деньги нам, возьмём их и отдадим долг. Только никому об этом не рассказывай — не поверят!»
Так я впервые увидела деньги и узнала, вернее, почувствовала и запомнила на всю жизнь народное поверье: деньги как вода — к кому-то плывут, а от кого-то уплывают… И опять получила некий провидческий урок…
А осенью, перед той зимой, когда получила свой «трофей» в хлебной очереди, здесь же, в городе Оше продолжилась моя учёба в школе, начавшаяся там, на Кавказе, в бабушкином сельце, где проучилась я всего-то месяца два. Причём там, в одной комнате одновременно один учитель обучал ребят не только первого класса, но и второго, и третьего, и четвёртого. За одной партой с первоклассниками-семилетками сидели рядом ребята 10-14 лет. Им, детям прифронтовой полосы, во время войны было не до учёбы…
Как сложилась судьба этих ребят, моих бывших односельчан, я так и не узнала. Хотя, став взрослой и по рассказам бабушки, поняла: для них — жителей прифронтовой полосы, и для детей особенно, самым главным в жизни праздником был День Победы и Мир, который он принёс. А когда Мир, можно строить, жить, детям учиться и загадывать планы на будущее и осуществлять их. И мои земляки следовали вековому принципу: надо жить!
Следует заметить, что Северный Кавказ с его хлеборобными и нефтяными ресурсами довольно быстро восстановился после такой разрушительной войны. В городах построены новые здания, забили фонтаны в парках, школы наполнились детьми, радостными и счастливыми. А народы, репатриированные на восток во время Второй мировой войны, вернулись на родину и даже создали свои государства. По крайней мере, в моём паспорте в графе места рождения вместо Орджоникидзевского края отмечено: Чечено-Ингушская АССР, Грозненская область, Наурский район, станица Алпатова…
Но вернёмся в Киргизию, ставшую для меня теперь Оте-чеством. Здесь учёба в школе проходила по довоенной программе, и классы формировались в строгом соответствии с возрастом учеников. Только изредка встречались переростки, в основном из эвакуированных районов.
Школьники почти никогда не знают личной судьбы своих учителей. Не знали и мы в то время, что многие учителя наши были эвакуированы из блокадного Ленинграда. В классе 5-м или 6-м, сегодня уже трудно вспомнить, молоденькая учительница английского языка — ленинградка была ученицей известного составителя учебника Лебединской.
А в 8-м классе уроки английского вёл с нами бывший моряк Балтийского флота с казавшейся нам, детям, смешной фамилией Кыви. Имени своего он не назвал и как попал в город Ош — никто не знал. Интересно было и то, что русским он владел с трудом, общался с нами с помощью англо-русского словаря. Зато хорошо знал свой родной язык — эстонский. Но а мы-то, его ученики, по-эстонски, естественно, ни гу-гу…
Нам не было известно, что до, во время и долгое время после войны основным иностранным языком, изучаемым в школе, был немецкий. А теперь происходит резкий переход к английскому. Естественно, недостаток преподавателей заставлял гороно прибегать к услугам даже таких случайных людей, как нами, учениками, любимый Кыви, возможно, ссыльный или репрессированный за неизвестные нам, а, возможно, и ему, «грехи».
Метод преподавания его был совершенно удивительный, зато эффективный. Класс из 45 учеников делился на шесть вариантов. Каждый ученик каждого варианта получал листочек с 8 или 10 словами на русском языке. И как только Кыви заканчивал раздавать шестому варианту, он тут же начинал собирать листочки на первом. Условие для всех было одно: дать правильный перевод каждого русского слова на английский и ещё оставить свою фамилию. А на следующем уроке учитель Кыви называл фамилию с оценкой за выполненную работу…
Это сегодня мы, дети войны, знаем, что после войны, когда надо было восстанавливать многое разрушенное, страна думала о будущем, то есть о нас, детях, и старалась дать образование любым способом или, как сейчас говорят, методом. А тогда старались учиться все, и учились мы добросовестно, и многие потом смогли поступить в вузы или средние учебные заведения…
А ещё мы много читали, и школа заботилась об этом — уроки литературы были очень интересными, и учителя литературы и истории были самыми любимыми, разумеется, те, которые нам постоянно что-то рассказывали.
В городе Оше была большая библиотека. Помнится, как, учась в 8-м классе, я прочла почти всю русскую классику, какая была в библиотеке, и библиотекарь стала давать мне книги советской классики.
Случилось так, что часть моего детства и отрочество проходили в замечательном городе Оше, который я полюбила всем сердцем. И потом, когда волею судьбы девятый и десятый классы училась в городе Фрунзе, я постоянно помнила моих «ошевских» друзей, дорогих учителей и особенно их уроки с легендами о Сулейман-горе, реке Ак-Бууре, Великом Шёлковом пути… определившие всю мою дальнейшую взрослую жизнь. Наверное, не случайно я стала историком…
А война до сих пор преследует нас. Обнаруживаются всё новые и новые документы о подвигах наших отцов на фронтах Великой Отечественной. Вот и мне довелось получить весточку из далёкого 1942-го: «Наградной лист» на Воропаева Алексея Ивановича — моего отца. В документе читаем: Воропаев Алексей Иванович. Начальник штаба 1-го Отдельного кавалерийского дивизиона летучей почты в боях на Керченском полуострове мужественно, храбро сражался с немецкими захватчиками. Под огнём противника вынес боевое красное знамя части (133 кав. полка 72 кав. дивизии).
Достоин к правительственной награде медалью «За отвагу»…
Не помню точно, сколько дней, но долго жила как в тумане и в слезах, как будто только что потеряла отца. Пересматривала его фотографии. И вдруг, как наваждение: мой папа — молодой, в военной форме, улыбчивый, как всегда, но очень похудевший и с грустинкой в глазах. На обратной стороне надпись его рукой: «На долгую память жене Нине и дочке Валечке от папы. 18.07.42. Краснодар. После ранения и контузии в Крыму. Лёня».
«Представление на награду» и фотография отца с надписью на обороте — это два семейных документа об известных Керченских сражениях 1942-1944 гг.
Наши дети и внуки чтут память своих героических предков, пронося их портреты в многомиллионных рядах Бессмертного полка, сохраняя в своих сердцах и нашу надежду на то, что на земле наступит мир. Хотелось бы ещё, чтобы на уровне государства учредили памятный знак — «Дети войны».

В. ВОРОПАЕВА,
профессор КРСУ.