Начать мне хотелось бы с прекрасных и прозорливых строчек Евгения Евтушенко: «Людей не интересных в мире нет, их судьбы — как история планет. У каждой всё особое, своё, и нет планет, похожих на неё». Пусть они будут как бы эпиграфом к рассказу о людях, которые встретились мне при погружении в профессию на земле Кыргызстана, к воспоминаниям о них, что бережно сохранила моя собственная память.

В жизни человека есть три основных пути получения знаний и опыта. Спросите, каких? Ответ прост: чтобы прожить свою жизнь максимально эффективно, богато, ярко, интересно, учась на ошибках других, вы можете взять уже готовый продукт, не затрачивая ресурсов на создание нового и вкладывая их в другие, более важные и значимые для вас дела и события. Первый из них — это личный жизненный опыт, он самый долгий. Это означает, что вам нужно проходить всё самому, набивать свои шишки, тратя много времени и энергии. За всю жизнь, если необходимо познавать всё самому, вы преуспеете настолько незначительно, что приобретённый опыт зачастую уже будет слишком поздно использовать на какое-то значимое дело. Остаётся только делиться им с молодыми поколениями.

Второй путь — это книги. Однако известно, что не все они полезны и информативны. Нужно обладать определённым пониманием и чутьём, ведь огромное количество литературы написано так называемыми диванными экспертами, которые сами мало что смыслят в реальном положении дел, а рассуждают, просто нахватав информации из разных сомнительных источников. Быстро пронестись по страницам книги и суметь рассказать, о чём она, совершенно не означает, что вы смогли усвоить её суть. Необходимо внимательно вчитываться в текст, уметь проанализировать, сопоставить новую информацию с уже знакомой вам.

Третий путь — это хороший наставник, он, по-моему, самый важный. Наставник — человек, который, как проводник, сможет провести вас там, где он уже был, а вы ещё нет. Он поднимет вас к вершинам своего опыта.

Заметьте, что таких людей может быть и несколько, каждый из них будет советовать и помогать в разных сферах жизни, экономя ваши личные ресурсы, которые потребуются на реализацию различных проектов, будь то бизнес, овладение правильной техникой бега либо работа со словом. Учителя по жизни нужны, однако важно не переставать думать своей головой, поскольку путь каждого из нас уникален. Впрочем, эту ключевую мысль вам также может подсказать мудрец, которому судьбой было предназначено оказаться с вами рядом. Вот о таких моих наставниках, вольных и невольных, и хотелось бы всем поведать.

Мне повезло с теми, с кем довелось соседствовать в редакционном кабинете. Александр Ильич Боров — участник Великой Отечественной войны, выпускник МГУ, искусствовед, сталинский стипендиат в студенческой жизни, он учился на одном курсе с дочерью И. Сталина Светланой, со многими выдающимися советскими искусствоведами и критиками, что нередко приезжали в командировку в Киргизию и публиковались в нашей газете. Боров всё знал о киргизском искусстве и вообще слыл большим эрудитом по части искусства и литературы. Его отец Илья Григорьевич Боров, народный артист Киргизии и Казахстана, стоял у истоков становления национального драматического искусства двух братских республик, являлся главным режиссёром Киргизского академического драматического театра имени Т. Абдумомунова, его фото и сегодня украшает галерею отцов-основателей труппы, а мать моего незабвенного коллеги с успехом играла на сцене нашей Русской драмы.

Мой старший коллега был также большим другом родоначальника киргизского изобразительного искусства С. Чуйкова, который в каждый приезд во Фрунзе навещал нашу редакцию. Боров написал первую небольшую книгу о творчестве автора хрестоматийной «Дочери Советской Киргизии». Обязательно скажу и о других моих соседях — Викторе Куртовиче Никсдорфе и Вилоре Ахмедовиче Акчурине — великих профессионалах журналистики, которые в ней могли, казалось, всё, им были подвластны все её жанры и стили. Однако начать мне хотелось бы с журналистов-фронтовиков, которые в годы моей профессиональной юности составляли костяк творческого коллектива «Советской Киргизии». Анисим Егоров, Глеб Гончарук, Николай Чикинов, Павел Денисюк, Евгений Старков, Николай Погожев, Николай Шундрин, Луиза Знаменщикова — люди, которые заботливо и по-отечески пестовали последующие поколения сотрудников редакции. Одним из них был и отважный фронтовик-десантник, донской казак, офицер Советской армии, который ушёл на фронт в 17 лет, Александр Кузьмич Лестев.

Он воевал в Крыму и на Кавказе во 2-м воздушно-десантном корпусе в составе 18-й армии, где служил Л. Брежнев. Затем Лестев участвовал в Сталинградской битве, получил пять ранений, два из которых тяжёлые, и две контузии. После войны его удостоили звания почётного жителя Волгограда, и каждый год, пока позволяло здоровье, он ездил на места боёв. Кстати, одна из боевых наград — орден Красного Знамени — нашла храброго фронтовика уже в 1980-е годы. Это был человек удивительной судьбы. Его жена Светлана Яковлевна Миргородская, известная в республике врач-офтальмолог (последние годы она трудилась в глазной клинике профессора А. Исманкулова), приходилась родственницей легендарного полководца М. Фрунзе по линии его матери Мавры Ефимовны Бочкарёвой. Другом семьи Лестевых, который учился в одной группе с его супругой в славном Киргизском государственном мединституте, был один из создателей советской космической медицины Иван Павлович Неумывакин, его мне один раз посчастливилось видеть в доме Александра Кузьмича. Кстати, профессор Неумывакин дожил до столетнего возраста.

После тяжёлого ранения Лестев попал залечивать раны в Киргизию, работал в военкомате на юге республике, трудился в «почтовых ящиках» (урановые производства) в Каджи-Сае и Кош-Тегирмене (тогда Калининский район), что находились под патронатом Москвы, включая продовольственное и культурное обслуживание. Именно здесь ему довелось познакомиться со знаменитым певцом Александром Вертинским, который долгие годы провёл в эмиграции, а потом вернулся в СССР. Есть анекдот о том, как артист вышел в Москве на площадь трёх вокзалов (Каланчовскую), поставил на землю чемоданы и воскликнул: «Не узнаю тебя, матушка-Русь!», а затем наклонился и поцеловал асфальт. А когда поднялся, то увидел, что багажа нет. И тогда Вертинский вновь крикнул: «Узнаю тебя, матушка-Русь!» Он приезжал в Кош-Тегирмен (ныне Кара-Балта) и выступал перед коллективом горнорудного комбината. Александр Кузьмич как раз курировал и организовывал его концерты. Приезжали туда и другие артистические звёзды Союза, о которых мне поведал Лестев. Сейчас я невольно корю себя за проявленный тогда обыкновенный профессиональный «тупизм», что не записал эти увлекательные воспоминания на диктофон. Мы ведь все рассказы старших коллег, к сожалению, рассматривали как обычный редакционный «трёп», с которого часто начинался рабочий день в газете.

После работы в «почтовом ящике» Лестева послали учиться в Высшую партийную школу при ЦК КПСС в Москве, а когда он её окончил, то по возвращении во Фрунзе ему предложили стать помощником одного из первых лиц республики. Фронтовик отказался, ему хотелось поработать где-то на самостоятельной должности, но партийные чины обиделись, и новых предложений боевому офицеру не последовало. Так случилось, что он попал в нашу редакцию. Здесь Александр Кузьмич весьма плодотворно и ответственно трудился в отделах сельского хозяйства и писем, нередко писал материалы на конфликтные темы, которые имели резонанс. Видимо, поэтому его редакционное руководство перевело заведовать хлопотной корреспондентской сетью газеты, но Лестев и здесь проявил себя с лучшей продуктивной стороны. Он сам выезжал в регионы, где сумел договориться с их руководством так, что у всех наших собкоров на местах были офисы (ранее они вели приём граждан и заявлений в своих квартирах) и за ними закрепили машины, на которых журналисты ездили на задания и в редакционные дальние командировки. Александр Кузьмич всегда отмечал святые, как он говорил, праздники: 23 февраля — День Советской армии и дату окончания Сталинградской битвы; в такие дни наш кабинет становился центром торжеств и замечательных фронтовых воспоминаний.

Другой фронтовик, о котором хочу рассказать, бывший артиллерийский разведчик Николай Николаевич Чикинов, возглавлял в газете самое массовое её подразделение — отдел писем, который точнее можно было назвать отделом писем, жалоб и заявлений. Туда каждый день обращалось больше всего народу, а почта поступала такая обильная, что все письма, которые адресовались в другие отделы, даже в общей своей сумме заметно ей уступали в количестве. К отделу были специально прикреплены две машинистки, что вели перепечатку посланий и могли разобрать любой самый разухабистый почерк. Молодые сотрудники, а таких в редакции было трое — Александр Маслов, Татьяна Самошина и я (мы были ровесниками); а вот после нас самыми молодыми были корреспонденты 45 и более лет — назначались ночными дежурными («свежими глазами либо головами»), которые самыми последними читали все материалы газеты и отслеживали фотоиллюстрации в ней. Обычно дежурства заканчивались под утро, и дежурная машина отвозила их домой. В дуэте со «свежими глазами», как правило, бдили и дежурные редакторы, в этом качестве поочерёдно выступали заведующие редакционными отделами.

На одно из первых своих дежурств я попал вместе с Чикиновым. Ожидая свежие полосы (страницы), мы беседовали на разные темы, а поскольку человек в редакции я был новый, то Николай Николаевич стал меня просто расспрашивать, откуда и что. Выяснилось, что в годы войны, а начинал он её под Брестом,  а потом солдатом воевал на многих фронтах, в том числе на Курской дуге, в местах, откуда я родом, что ветеран освобождал село Думчино в Орловской области, где я мальчишкой неоднократно отдыхал в пионерском лагере для детей железнодорожников. Попадал я туда потому, что мама работала в железнодорожной школе-интернате, где учились и воспитывались дети железнодорожников Московско-Курско-Донбасской железной дороги. С того дежурства мы часто с ним общались, и он постоянно интересовался моим житьём-бытьём и творческими делами.

Тогда я проживал в общежитии строителей возле железнодорожного вокзала, и в выходные дни ветеран приглашал меня к себе домой в Ботанический массив, чтоб, как он метко обозначал своё приглашение, я мог у него «по-домашнему похарчиться». А когда его жена (главный бухгалтер Министерства торговли) уезжала в отпуск в родную Украину, и вовсе зазывал к себе для разговоров и посиделок. Нужно сказать, что так делал не только он, но и другие ветераны. Они, прошедшие ужасное горнило войны, очень ценили и любили жизнь, а потому старались сделать её приятной и доброй для других. За что мы им все и сегодня очень признательны. Чикинов считал себя везунчиком, поскольку всю войну от Бреста до Берлина прошёл без ранений и контузий, воевал же, судя по боевым регалиям, храбро, поскольку медалями и орденами его пиджак, в котором старый солдат появлялся в редакции в День Победы, был увенчан, простите, как шутили сами фронтовики, аж «до ширинки».

Николай Николаевич вёл в газете две постоянные рубрики — «Невыдуманные рассказы» и «Непричёсанные мысли», под которыми публиковал довольно острые и ироничные материалы по социальным проблемам, в большинстве которых критиковались коммунальщики, как сегодня говорят, ЖКХ, с их вечно текущими трубами, крышами, холодными батареями и прочими недоделками. Тогда в Киргизии, да и в Союзе также, все до единой службы и чиновники различных рангов были обязаны отвечать на газетные выступления, и такие значимые материалы пользовались у читателей республики особой популярностью. Вспоминается один эпизод, когда в редакцию пришла молодая женщина с грудным младенцем, её выгнал из ведомственного жилья какой-то начальник, поскольку она уволилась с этой работы. Жить ей было негде, и, по сути, она с младенцем осталась на улице. Посетительница что-то путано говорила и плакала, Чикинов всегда был очень уравновешенным и на происходящие в своём кабинете часто эмоциональные диалоги посетителей реагировал спокойно. Да и как иначе, ведь в день к нему приходило немало людей, и все исключительно с жалобами, и по большей их части справедливыми.

Видимо, его безмолвная реакция как-то задела плачущую женщину, и она, бросив малыша на стол завотделом, выскочила в коридор и вовсе убежала с редакционного этажа. Малец, словно что-то почувствовав, вдруг стал реветь, и крик его разносился по редакции. Пришли коллеги, Николая Николаевича они застали с чадом на руках, он что-то ему успокаивающе говорил и даже напевал какую-то мелодию. Кто-то из коллег пошутил, мол, надо пацанёнка усыновить, может, кто-то из бездетных сотрудниц даже об этом помышляет, но пока не знает, что есть такая неожиданная возможность, нельзя же вообще бросать мальчонку. Однако, вдоволь поохав и посетовав, редакционный народ разошёлся по своим делам, а Чикинов остался с «подкидышем» наедине. Неизвестно, что уж он говорил и чем успокаивал оставленного младенца, но вскоре тот напрочь затих и уснул. Между тем контора обсуждала и решала, что всё же с дитём делать: искать ли горе-мамашу, сдавать в детский приёмник или ещё куда-то оформлять. Ребёнка ветеран забрал домой, а наутро уже хотел ехать и сдавать его в Дом малютки, но неожиданно в редакцию явилась заплаканная и, очевидно, одумавшаяся мама мальчика и стала барабанить в ещё закрытую дверь отдела писем. Вскоре появился Николай Николаевич, который нёс свёрток с ребёнком. Женщину успокоили, что никто не собирается её младенца забирать, пожурили, конечно, для острастки и отпустили с миром.

Немного скажу о Глебе Артёмьевиче Гончаруке и Евгении Фёдоровиче Старкове — ответственном секретаре редакции и заместителе редактора. Первый прошёл Великую Отечественную и был фронтовым газетчиком, который, вдоволь испытав все тяготы военного лихолетья, многое повидал, заслужил боевые награды за мужественное исполнение воинского долга. Гончарук являлся ходячим, что называется справочником, книгочеем, обладал воистину энциклопедическими познаниями, что на его редакционном посту было просто необходимо, и его эрудиция и профессионализм много раз выручали газету. Старков на фронте был танкистом, даже горел в танке. Тяжёлое ранение сказалось уже после войны, когда неожиданно открылась гангрена и ветерану вынужденно ампутировали ногу. Он был строгим коллегой, но в то же время душевным человеком, который особую заботу проявлял обо всех бывших фронтовиках и тружениках тыла. Однажды в республике повысили цену на бензин, причём с инвалидов и ветеранов войны почему-то сняли льготы.

Уже наутро после публикации постановления об этом у здания редакции стали останавливаться «инвалидки» и «запорожцы» — авто, которые тогда государство выделяло таким людям. Машины заполнили всю улицу Кирова, она в те годы так именовалась, а на этаже к кабинету Старкова выстроилась длинная очередь людей на костылях и с палочками. Это, помню, меня особенно впечатлило, столько инвалидов сразу видеть не доводилось. Старков шумел, так же громко выражали свои эмоции и посетители. Евгений Фёдорович куда-то звонил и кого-то убеждал, что газета будет делать материал и это столь неразумное распоряжение просто так не оставит. Критическая статья у нас, действительно, появилась, поддержали нас и другие газеты и ТВ, и власти навели порядок в бензиновом хозяйстве. Не раз в редакцию после этого приходили инвалиды и, прихрамывая, шли в кабинет замредактора, благодарили его за справедливость. Евгений Фёдорович был вынужден уехать из республики на российский Север, дочери там дали кафедру, она забрала к себе родителей. Коллеги его отговаривали от этой поездки, мол, в его возрасте нельзя так менять климат. Но здесь у него погиб сын, да и, видимо, домашние уговоры подействовали. Семья перебралась в Вологду. Буквально через полгода его жена прислала в редакцию письмо и сообщила о земном уходе Старкова. Сердце ветерана-токмокчанина не выдержало, сказалась, очевидно, разлука с солнечным Кыргызстаном, где он рос и откуда уходил на войну.

Несколько слов хотелось бы сказать о наших фотокорреспондентах, без которых жизнь в любой газете скучна и нелюбопытна, поскольку они каждого из нас сопровождали в бесчисленных командировках и поездках по республике, а порой и за её пределами. Они, Владимир Афанасьевич Кириенко и Эдгар Лукьянович Вильчинский, были очень разными по характеру, привычкам, внешности и профессиональной мобильности. В пятницу оба обходили редакционные кабинеты и записывали задания и просьбы журналистов о том, что надлежало снять на следующей неделе. Кириенко стал для меня, по сути, первым гидом в поездках по Кыргызстану. Он был ладно скроенным физически, имел спортивную фигуру, видимо, сказалось, что до редакции он несколько лет обучался в военном училище, а ещё занимался спортом и в молодости становился неоднократным чемпионом Киргизии по десятиборью. Было тогда такое легкоатлетическое многоборье, и чтобы побеждать в нём, требовалось иметь прекрасную физическую закалку. С ним мы не знали проблем с транспортом, поскольку в дальние и ближние командировки ездили на его собственных «Жигулях».

Водил Кириенко очень аккуратно. Если нас обгоняло несколько автомобилей подряд, а сзади подпирали другие машины, он съезжал на обочину. Объяснял это весьма иронично: мол, та легковушка, что идёт впереди, неожиданно затормозит, а едущая сзади, наоборот, этого вовремя совершить не успеет. Вообще-то он это делал, как я потом понял, дабы просто отдохнуть от дороги. Однажды летом в командировке на таласский конезавод №113 мы поехали к табунщикам, которые пасли коней на Суусамыре. Проезжали мимо горной речки, не очень глубокой, Владимир Афанасьевич остановился и предложил искупаться. Сам он сбросил одежду, в одних трусах вошёл в воду и буквально навзничь упал на неё с криком: «Ох, хорошо!» Этот призыв возымел действие и на меня, но я лишь снял обувь и носки, закатал по колено брюки и также вбежал в горную речушку. Вбежал и сразу же вылетел обратно, поскольку вода в ней была отчаянно ледяной. А Кириенко лежал в реке и хохотал. «Богатыри — не мы!» — только процитировал я тогда про себя классика.

Затем мы поехали к одному знаменитому табунщику, кажется, его фамилия была Кудайбергенов, известному как один из авторов новокиргизской породы лошадей, участвовал в её создании. В этот день у него гостили кинодокументалисты из ГДР со знаменитой студии «ДЕФА», которые снимали о коневоде фильм. Мы конечно же присоединились к этой группе и выехали с ней в долину, где выпасались табуны. Немцы очень хотели снять эпизод, когда Чоро, так звали табунщика, арканил одного гнедого и, пожалуй, мало ещё обузданного жеребца. Помощники погнали на операторов табун, всадник влетел в него, рассекая бегущих коней, и удачно кинул лассо, захватив шею лошади. Эпизод сняли, но он чем-то киношникам не глянулся. Сделали повтор, и опять съёмка не понравилась главному оператору и режиссёру. Табун погнали в третий раз, Бог, говорят, троицу любит, и лихой табунщик в очередной раз влетел в бегущий навстречу лошадиный косяк и точно бросил аркан. Мы с фотографом находились позади операторов, абсолютно убеждённые, что лошади повернут, увидев перед собой людей с кинокамерами, но те понеслись на нас.

Если честно, в эти секунды я сам, как никогда, оценил избитое журналистское клише о том, что «вся жизнь пронеслась перед глазами», и успел мысленно проститься с близкими. Это всё как-то невольно со мной произошло, в то же время успел заметить, как мой напарник и коллега толкнул меня за свою спину. Однако кони вдруг разделились на два косяка и, как бы огибая нас, пронеслись мимо и дальше. Вздох, а точнее, мой глас облегчения, очевидно, слышали все. К счастью, на этот раз снятый материал немцев удовлетворил, и съёмка благополучно завершилась. С тех пор я считаю лошадей самыми умными животными, недаром мудрые кыргызы говорят, что конь — это крылья человека. Рассказ о Кириенко закончу ещё одним эпизодом из бурной газетной жизни. В столице отмечали 100-летие со дня образования города. Торжества шли на центральном стадионе «Спартак» (сейчас он носит имя Д. Омурзакова). Естественно, на праздник собрались все фотокорреспонденты газет, которые тогда выходили в республике.

Владимир Афанасьевич захотел снять всё с высоты и забрался на высокую стадионную вышку, которая, как и три другие, освещала футбольные матчи и все спортивные мероприятия, которые проходили на популярном у кыргызстанцев стадионе в вечернее время. И вот при съёмке одного из эпизодов торжественного действа он оступился и, дабы удержаться на вышке, должен был принять мгновенное решение: либо выпустить из руки фотоаппарат, а это дорогущий по тем временам японский «Никон», такой имели всего три человека в Киргизии, либо сохранить его и самому упасть с высоты. Помогли мгновенная реакция бывалого фотокорреспондента и спортивная закалка: он выпустил камеру и ухватился рукой за железную перекладину, а аппарат полетел на землю. К счастью, когда он, спустившись с вышки, подобрал его, у камеры лишь немного сбился объектив. Прославленная японская техника не подвела и осталась в нормальном рабочем состоянии. Журналист продолжил снимать праздник уже с земли, и его фоторепортаж вышел в следующем номере.

Он был удивительно жизнелюбивым, весёлым человеком, любимцем женщин редакции, да и не только. В газету его принял главный редактор Павел Сидорович Денисюк, когда Кириенко опубликовал в газете один снимок председателя иссык-кульского колхоза, который весной в одном пиджаке сидел на земле на краю вспаханного поля. Позже он напомнил мне Василия Шукшина в его картине «Печки-лавочки», когда герой Василия Макаровича, сельский тракторист, вот так же в одной рубахе и босой сидит у обочины вспаханной нивы. Кириенко сделал свой впечатляющий снимок задолго до выхода этого популярного фильма. Мы с ним принимали участие в одной телепередаче на кыргызском ТВ, в которой я, как ведущий, спросил Владимира Афанасьевича, а какой из своих снимков он считает самым лучшим. Он улыбнулся и ответил, что такой он, наверное, ещё в своей будущей редакционной жизни снимет, и тут же попросил девушек в студии найти его фото вместе с выдающимся композитором ХХ века Дмитрием Шостаковичем, которого он фотографировал во время пребывания великого музыканта в Киргизии, сопровождая его в поездке на Иссык-Куль. Девушки удивительно быстро нашли эту фотографию в ворохе снимков, принесённых нами на передачу, и во весь телеэкран стояли рядом и по-доброму смеялись фотожурналист «Советской Киргизии» и знаменитый симфонист современности.

Эдгар Лукьянович Вильчинский запомнился полной противоположностью своего фотособрата. Он вечно ворчал по поводу происходящих событий, что надо опять куда-то быстро ехать и что снятое им некому по достоинству оценить, поскольку его фотостиль весьма смел и неудобен для власть предержащих, а ещё, как фотограф, он обгоняет своё время, а потому настоящую оценку его творчества дадут лишь потомки. Поскольку говорил он много и часто, то нередко его прогнозы сбывались. До нашей газеты он трудился в АПН, а там фотографы чувствовали себя раскованнее и могли делать весьма смелые фото в западном, что называется, стиле. На чём Эдгар и погорел. Его уволили из всесоюзного агентства печати за снимок с кыргызстанскими стюардессами, бегущими по полю цветущих горных маков. Снимок купили сразу несколько западных фотоагентств, и его высоко оценили коллеги. Но в республике автор имел нелицеприятную беседу в отделе пропаганды ЦК Компартии, а затем последовало волевое указание по самому фотографу, являющему республику в неприглядном свете. Дело в том, что стюардессы бежали полуобнажёнными, а снимок опубликовали в нескольких западных изданиях.

Ещё Вильчинский проявлял себя страстным спорщиком и заключал пари по любому поводу, часто делал различные прогнозы, особенно в политике и экономической жизни. Например, он два месяца подряд убеждал коллег, что надо запасаться сахаром, ибо скоро последует повышение цен на этот продукт. Мы только посмеивались, и тогда он особо недоверчивых повёз на собственную дачу, где показал укрытые в погребе несколько мешков сахара-песка. Вместе с женой они увлекались зарубежной кухней, и у него была обширная библиотека книг по кулинарии. Однажды он просто «достал» всех, хвастаясь, что замечательно готовит печень по-румынски, вымоченную в молоке. Мы поехали в общежитие, где я тогда проживал, купив два килограмма печёнки, и он долго готовил её на глазах всех постояльцев. Когда мы, уже порядком уставшие от ожидания, смогли попробовать блюдо, то оно нам понравилось, но мы не учли другой фактор.

Как всегда Эдик (так его звали все коллеги) истово пропагандировал приготовленный им деликатес, но так как он вырос среди дунган и очень любил всё перчёное, то мы, мягко говоря, не отваживались пробовать предложенное им. В командировки он брал бутерброды с салом и ветчиной, говорил, что их приготовила жена, и угощал ими. По незнанию я однажды попробовал, а потом никак не мог залить пылающий от перца желудок. С печёнкой всё получилось точно так же. Никогда не забуду тот фурор, который мой собрат по профессии произвёл в Араванском районе, где мы находились в командировке. Мы посетили колхоз, председатель которого, имевший украинскую фамилию Фоменко, владел всеми языками жителей своего хозяйства, а в сёлах там проживало более восьми национальностей. Ранним утром мы пришли в местную чайхану, рядом с большим каналом, было прохладно, и, несмотря на столь ранний час, в ней сидели люди.

Аксакалам принесли плов  с красным перецем-огоньком сверху. Вильчинский тотчас заказал блюдо плова и для нас. Когда его принесли, то — Эдик успел распорядиться без меня — его украшали по краям четыре таких «огонька», а на узгенском рисе возлежал ещё один огненный перчик, но покрупнее. Я пробовать их отказался, а вот мой коллега принялся тщательно жевать первый, затем второй и последующие стручки. Аксакалы, сидевшие рядом,  окружили наш айван. Их приближение возбудило в Вильчинском ещё больший азарт, и он принялся за самый верхний перец. Народ ему зааплодировал, но вдруг из ушей у него пошла кровь. Я перепугался, а старики попросили чайханщика быстрее дать такому оригиналу водки, которую мой напарник с удовольствием выпил. И знаете, кровь, как по команде, остановилась.

Когда Фрунзе готовился праздновать своё столетие, в газете появилось много рубрик, материалы которых рассказывали об истории столицы. Фотографы для репортажей днями снимали различные старинные здания, особенно в частном секторе, которых в ту пору в городе было порядком. Молодых журналистов также бросили на освещение юбилейной темы, и мы с Эдгаром Лукьяновичем ходили по Фрунзе и искали подходящие объекты. Однажды ему понравилось какое-то необычное по архитектуре здание где-то в районе нынешнего проспекта Чуй на пересечении с улицей Тоголока Молдо. Помню только, что это было недалеко от кинотеатра «Россия». Коллега решил, что снимать надо с проезжей части. Тогда не было столь многочисленного потока автомобилей, даже на центральной, вроде бы, улице столицы. Я остался на тротуаре, а Эдик лёг на асфальт прямо посередине проспекта и начал нацеливать камеру на здание. Делал он это так тщательно и долго, что к нам неожиданно подъехала машина ГАИ, в которой сидела очень красивая женщина — майор милиции.

Её в городе знали и побаивались, потому что она лихо наказывала водил, а когда проезжала по городским магистралям, то громко и не особо нежно воспитывала горожан и водителей-нарушителей через установленный на крыше авторепродуктор (в народе их прозвали «матюгальниками»). Фотографа она пыталась поднять через свой мегафон, но Эдгар не повернул в её сторону даже головы, остался лежать. Тогда дама-майорша выскочила из машины и, подбежав, «вылила» на моего коллегу весь словесный обвинительный «ушат». Он, пребывая в прежней позе, ответил, что выполняет задание ЦК по увековечению древней истории Киргизии, а всякий мешающий выполнять задание партии будет лично отвечать перед секретарём ЦК К. Кулматовым. Это возымело действие, и майорша укатила дальше, предварительно вызвав по рации гаишника, который перекрыл движение, а Вильчинский, полежав при нём ради понта ещё чуток, встал, и мы пошли снимать здание техникума, что стояло на углу, напротив той же «России», поскольку Эдгар сообщил, что оно в архитектурном формате — «сталинское барокко».

Теперь я хотел бы вспомнить о наших женщинах, которые тогда в редакциях встречались не так часто, и фраза: «у журналистики Кыргызстана женское лицо» ещё ждала своего автора. Самыми колоритными фигурами в стенах редакции являлись, несомненно, две пожилые машинистки, которых в коллективе за глаза именовали «графинями». Звали их Юлия Ивановна Сталь и Наталья Юрьевна Кологривова. Между собой они общались по-французски и по-английски, с нами снисходили до русского языка. Однако, если кто-то из входящей пишущей братии не так положил свою рукопись под стопу уже лежащих статей и репортажей, которых в машбюро было всегда с лихвой, а норовил свой материал всунуть в середину кипы, а то ещё наглее положить на самый верх, обе барышни, всегда внимательно отслеживавшие этот процесс, вмиг издавали дуэтом некий абсолютно дамский возглас, и смельчак мгновенно исправлял ситуацию, кладя рукопись в самый низ. Ещё они не терпели и не брали в распечатку материалов и писем, исполненных красным и зелёным стержнем, на них было просто наложено необсуждаемое табу, а когда такие в их бумажной горке всё же появлялись, дамы брали листы двумя пальчиками и клали на отдельный столик для возврата.

Рядом с Кологривовой, напротив её машинки, лежала большая тетрадь, а точнее стопка нескольких, вероятно, сшитых общих тетрадей, на которой покоился большой камень.

Журналисты его прозвали «тунгусским метеоритом», говорили, что Наталья Юрьевна много лет ведёт дневник и в нём даёт характеристики всем сотрудникам, которые так или иначе контактируют с машбюро или трудятся в газете. Ещё старожилы газеты рассказали мне, что брат Кологривовой работает на местном телевидении и у него третья по величине и объёму коллекция пластинок в СССР. Когда я его впервые увидел, то отметил, что тот похож на академика Курчатова, ибо носил точно такую же бородку, а ещё всегда, где он появлялся в городе, рядом обязательно сновали шумно галдящие молодые люди. Тогда, к слову, по этому поводу никто не иронизировал. И сестра, и брат своих семей не имели, но молва сообщала, что, дескать, они принадлежат чуть ли не к пушкинскому роду и дали обет безбрачия, дабы не смешивать ни с кем свою голубую дворянскую кровь. Мне как-то удалось заглянуть в этот своеобразный «дневник» машинистки, кстати, отмечу, что она проработала в газете более 55 лет, открыл я его на месте закладки и… прочёл, знаете, о себе. Всего не буду пересказывать, но про то, что я «московский выскочка», с неудовольствием,  увы, узнал.

Разумеется, мне очень хотелось бы с благодарностью упомянуть здесь всех, с кем столкнула журналистская судьба в родной газете, и кто, тем или иным макаром, влиял на моё постижение «восхитительной и проклятой» профессии, которая так и не отпустила никуда от себя. Однако память моя, впрочем, как и у всех, избирательна, а потому прошу извинить тех, кто в этих строчках не был назван. Однако о двух журналистках из «Советской Киргизии» уже минувшего века хотелось бы сейчас поведать. Это Лариса Михайловна Корнева и Тамилла Евгеньевна Тутлис. Они трудились в отделе советского строительства, читай, социальном. Корнева им руководила, а Тутлис трудилась бессменным корреспондентом. Обеих уже нет на белом свете, но забыть их не получается. Лариса Михайловна невольно оказалась моим куратором по общественной линии и сразу втянула меня в жизнь редакции, где мне поручили выпуск стенгазеты, а чуть позже, когда она возглавляла партийную организацию «СК», я стал у неё замом.

А ещё познакомила со своим общительным и обаятельным мужем Геннадием, который приходился родным племянником уже упомянутому мной замечательному художнику — певцу Киргизии, как его здесь все называли, Семёну Афанасьевичу Чуйкову. Он водил выделенный живописцу, как сообщили словоохотливые коллеги, правительством республики уазик и возил мэтра на пленэр по Чуйской долине. Тамилла Евгеньевна попала в Киргизию, когда её вывезли сюда из оккупированной фашистами Украины, родом она была из Житомира. Вышла замуж за геолога Вадима Тутлиса, ныне профессора КРСУ, и побывала с ним в различных экспедициях, исколесив весь Кыргызстан. Она знала массу всяческих анекдотов и здорово их рассказывала. Их отдел располагался в соседнем с моим кабинете и они внимательно, как мне тогда казалось, изучали молодого корреспондента, многое мне подсказывали и почти всегда давали подбадривающую оценку вышедшим из-под моего пера материалам, особенно умело утешали, когда я «возмущался» нелепым сокращениям собственного материала. В этом я видел их чисто материнское шефство над собой.

Шла моя первая здешняя осень, уже наступил октябрь, и зачастили дожди, а я прибегал в редакцию в своём неизменном светлом пуловере, поскольку тёплых вещей мои родные ещё не прислали. Очевидно, мама моя, как и все матери на свете, хотела, чтобы я работал поближе к дому, и надеялась, что сын одумается и вернётся домой из своего «кыргызского далёка», а потому не спешила высылать пальто и плащ. И однажды, очень дождливым утром, войдя в кабинет, я увидел на своём столе плащ, не новый. Мой заведующий Николай Александрович Ялымов сообщил, что его принесла Корнева, сказала, что, мол, ваш сотрудник совсем промокнет, ходит всё без плаща и куртки. Я потом поблагодарил наставницу за внимание и носил плащ её старшего сына до декабря, пока не пришла «тёплая» посылка из дома. И сегодня, особенно когда наступает «вечер года», я вспоминаю ту памятную фрунзенскую осень, старенький плащ, не раз спасавший меня от непогоды, и дорогих и добрых женщин из редакции «Советской Киргизии».

Александр ШЕПЕЛЕНКО.

Фото из редакционного архива.