Посвящается памяти О. Т. Б.

(Продолжение. Начало в №82)

(Все персонажи являются вымышленными, и любое совпадение с реально живущими или когда-либо жившими людьми случайно)

Наконец, настал последний, завершающий год обучения. Радовалась ли я этому? Даже не знаю. Я ничего не смыслила в фортепианной музыке, и даже семь лет дрессировки от Анны Андреевны не смогли пробудить во мне ни осмысления, ни любви к этому деревянному творению культурной эволюции человечества.

В конце сентября все учащиеся должны были выступить на конкурсе этюдов Черни. Делалось это специально, чтобы поскорее «растрясти» обленившихся за лето учеников.

В день конкурса меня, как всегда, трясло. Нет-нет, боже упаси меня бороться за какое-то место на конкурсе пианистов; меня просто трясло от осознания, что в течение двух-трёх минут, пока будут объявлять моё имя, я буду выходить из зрительного зала на сцену, садиться за рояль и играть это чёртово произведение, всё внимание присутствующих будет обращено на меня.

Самое страшное для меня было забыть нотный текст. Потому что, когда ты ошибаешься, нажав на какую-нибудь не ту клавишу, или сбиваешься в ритме — это не беда: играй себе дальше. Но если вдруг забыл нотный текст — вот где ужас. Потому что ты повисаешь в воздухе, так проходит несколько мгновений, в зале будто по заказу воцаряется зловещая, отвратительная тишина, и чем больше стараешься вспомнить, тем больше проходит времени, а ты напрочь забыл всё, что ещё утром хорошо помнил…

Я сыграла, плохо. Но текста не забывала. Отыграла и села на своё место в зале. Андреевна сидела в первом ряду, рядом с другими педагогами. После меня был черёд Насти Кацевой. Её едва не отчислили; к пианино она к седьмому году обучения потеряла всякий интерес, увлёкшись рок-музыкой и гитарой.

Сыграв ещё хуже меня, забыв половину всех нот, Кацева уселась на своё место, опустив голову и прикрыв лицо рукой. Успокаивать её принялась Инга, долговязая латышка, которую через два месяца выгонят из школы за колоссальное количество прогулов. Она ещё успеет провернуть махинацию по легализации своих беспричинных пропусков — подговорит какую-то подружку, которая позвонит Анне Андреевне и скажет, что тётя Инги (которую Андреевна знала лично, так как та всюду таскалась за племянницей и водила рослую пятнадцатилетнюю Ингу на музыку) умерла, и та из-за похорон прийти не сможет. Через девять дней подружка снова позвонит Андреевне и заявит, что убитая горем Инга пропустит урок из-за поминок. Ну а когда ещё через неделю после этого Сопуева случайно встретит свою ученицу с живой тёткой на базаре и чуть было не скажет женщине: «А вы же умерли…», вопрос об отчислении встанет не просто остро — остриём.

Надо ли говорить, что ни одна из «старших» дурочек, учившихся у Анны Андреевны, не заняла никакого места на конкурсе…

В тот год я умудрилась влюбиться в двадцатидвухлетнего школьного учителя, который вёл географию. Он был очень доброго, интеллигентного вида, с большими серыми глазами, худой и высокий. Я наверняка была не единственной, кто воздыхал по нему. Подружка по парте, видя мои страдания, предложила план. Согласно ему, я должна была притвориться, что, совершенно отупев, перестала понимать географию, и ни одна из пройденных недавно тем мне не ясна. Я должна была попросить его об индивидуальных занятиях географией, и за эти семь-восемь уроков мне нужно было подружиться с ним. Заодно покорить обаянием, шармом и красотой.

Две недели я готовилась к тому, чтобы подойти к нему и предложить попреподавать мне. Наконец, решившись, я подождала, пока все выйдут из класса и останется только та подружка по парте. Заикаясь, я сказала, что в последнее время мне очень трудно даётся география и я очень хотела бы подтянуть её с его помощью. Он обрадовался: индивидуальные занятия — это печальный единственный способ подзаработать для учителя с зарплатой пять тысяч сомов. Единственное, он уточнил, что пятью-семью уроками обойтись будет сложно, и мне потребуется три-четыре месяца, чтобы догнать класс. Мы условились, что занятия будут проходить дважды в неделю после уроков.

С того момента я принялась учиться пользоваться тональным кремом, компактной пудрой, тенями для век и тушью для ресниц. В парикмахерской мне сделали стильное каре, которое приходилось каждое утро вытягивать специальным горячим утюжком, потому что иначе моя голова становилась похожей на пушистый одуванчик. Я выпросила у родителей деньги на коричневую кожаную куртку, которая смотрелась очень эффектно в сочетании с чёрной юбкой и белой кофтой, которые составляли школьную форму. И теперь я перестала быть похожей на вечно зачуханную, куда-то торопящуюся (на музыку после уроков) десятиклассницу, а вдруг предстала перед всеми настоящей юной леди.

Андреевна моментально поняла, что я влюбилась. Никакой особой озабоченности по этому поводу она не высказала, наверное, была привыкшей к тому, что подраставшие музыкантши в кого-нибудь да влюблялись под конец обучения. Вот только из-за этого учителя географии я стала ещё безразличнее к чёрно-белой полоске фортепиано. Но, как всегда, получив от Андреевны порцию ледяных, язвительно-презрительных замечаний про тупость выказываемого мной поведения, через неделю я всё-таки заявлялась с куском выученного нотного материала. Так мы и подобрались к тому времени, когда до выпускного экзамена остался всего лишь один месяц.

Надо сказать, что, несмотря на все мои усилия, учитель географии так и не ответил мне взаимностью. Через шесть недель наших индивидуальных уроков (после того, как я уже успела отвалить ему аж две тысячи сомов за образовательные услуги) выяснилось, что у него есть возлюбленная, — эта красавица пришла за ним на работу, потому что в тот день они вместе должны были идти на чью-то свадьбу.

Тогда моё сердце не разбилось — оно разлетелось на мельчайшие атомные частицы. Я даже устроила похороны своего дневника, куда по совету той самой подружки записывала динамику развития отношений с географом. Похоронила я его возле входа в городской собачий питомник.

-Я…я… устно её учила, — сказала я, запинаясь.

— Что?! Устно? Может, ты ещё споёшь? Ну… ну что я могу сказать… Дура, — изрекла Анна Андреевна с оттенком показного безразличия.

Последнюю страницу сонаты из программы госэкзамена я не выучила, обрекая себя на тройную порцию выволочки от Андреевны. До экзамена оставалось всего двадцать дней, и сырой текст сонаты мог стоить мне очень дорого. Сопуевой — тоже, так как она всегда переживала за свой престиж.

— Давай тогда сейчас учи, — бросила Андреевна ледяным тоном и вышла за дверь.

Вздохнув с облегчением, я стала зубрить текст. Наверное, это было самое скучное занятие в мире. Так прошло часа два. Сопуева вернулась и сказала, что я могу идти, но чтобы на следующий урок я принесла идеально вызубренный текст. От Андреевны пахло алкоголем — наверняка, она выпила с подружками-учительницами. Я сказала: «Спасибо, до свидания» и пошла домой.

Как оказалось, у Кацевой Насти дела с программой обстояли ещё хуже, чем у меня. У той вообще, кажется, была выучена только половина произведений. Андреевна угрожала матери Насти, что её оставят сдавать госэкзамен на лето следующего года. Тогда мамаша Кацевой заперла дочь в квартире и заставила с утра до ночи сидеть за инструментом. И в день экзамена Настя всё же вышла играть.

Я не видела её выступления, потому что из-за фамилии она шла раньше меня. К тому же из-за своего обычного мандража я бы всё равно не смогла слушать чью-то игру. Выйдя в туалет, спустившись по лестнице, я увидела выходивших из актового зала Анну Андреевну, мать Кацевой и заместителя директора по учебной части. Никогда прежде я не замечала, чтобы у Сопуевой было такое лицо, — всегда очень здоровое на вид, в тот момент оно было и злое, и какое-то мертвецки бледное. Мать Кацевой тоже выглядела растерянной. Похоже, Настя совсем накуролесила во время выступления. Все трое поднялись наверх, в кабинет Андреевны.

Сходив в уборную, я вернулась обратно в кабинет. Я не решалась зайти — наверняка сейчас они горячо обсуждали дальнейшую судьбу Насти: оставлять её на второй год или не оставлять. Но ведь мне самой предстояло решить свою судьбу через сорок минут, когда закончится перерыв! Поэтому я вошла в класс. К моему удивлению, никого не было. Я с недоумением села за пианино и стала повторять текст.

Каково же было моё недоумение, когда за экзамен я получила «пять с минусом». Я рассчитывала на «твёрдую четвёрку», а тут — «пять». Возможно, Андреевне действительно удалось ввести меня в состояние транса за то время репетиций, когда каждый день, по два-три часа, мы из раза в раз повторяли произведения — вначале по кускам, затем целиком. Возможно, её слова настолько отпечатались в моём сознании, что, выйдя на сцену, я действительно сыграла неплохо. Причина моих сомнений была в том, что сама я не могла понять, плохо или хорошо я передаю характер произведения, поскольку отсутствие природного таланта не позволяло мне оценить собственную игру.

Андреевна торжествовала — учителя в музыкальной школе всегда радовались, когда их подопечные получали «пятёрки». Проходя мимо людей в фойе, подобно гордой королеве, она посмотрела перед собой и бросила поздравившей её с моей «пятёркой» Валюшке: «Да она на «шесть» может!»

По случаю завершения музыкальной школы моя мать пригласила Анну Андреевну в кафе. Мы к тому времени уже не могли позволить себе богатых застолий — отца уволили по возрасту из компании, где он работал, и родители были вынуждены экономить. Но, как могла, мать была верна сложившейся традиции — она всегда поздравляла учителей и дарила им подарки, а тут — такое событие! Дочь наконец-то окончила музыкалку!

Мы купили Анне Андреевне флакон туалетной воды в подарок и в назначенный день повели в кафе уйгурской кухни с традиционными лагманами, мантами и шурпой. Но там были и вкусные рыбные блюда. Там готовили хорошо и недорого.

Ничего особенного мы в тот день друг другу не говорили. Кажется, вели беседу на самые общие темы. Андреевна рассказывала про своего внука, который, кстати, родился в тот же день, что и я. Это был совершенно симпатичный малыш с большими карими глазами, не похожий внешне ни на мать, ни на бабку. Скорее всего, он пошёл в отца. Задолго до того времени, когда я перешла в выпускной класс музыкалки, Анне Андреевне стало известно, что её зять оказался шприцевым наркоманом. Она так и сказала: «Айнурке не повезло, потому что она никогда ни с кем не встречалась, а здесь влюбилась. А вот опытным девкам, порченым, — этим достаются хорошие женихи».

Потом моя мать и Андреевна стали говорить про какую-то общую знакомую, которую они знали ещё со школьной скамьи. Потом стали обсуждать какой-то новый магазин женской одежды, в котором вещи привозили из Китая, а покупателям говорили, что из Италии. Андреевна рассказывала что-то ещё, они смеялись.

Под конец она сказала:

— Ну вот. Сегодня такой день — день официального прощания…

— Анечка, мы тебе очень благодарны. Ты… как-то так… научила Жанайку, она теперь играет так хорошо, мы заслушиваемся.

— Да брось, она сама хорошо занималась, — Андреевна, конечно, преувеличивала.

Расплатившись, мы вышли из кафе и стали прощаться.

— Ну ты играй, не забывай, отдохни летом, а потом всё-таки поигрывай, — наказала мне Андреевна.

После одиннадцатого класса я поступила в университет. Решила стать журналистом. Я не забывала Андреевну — периодически, по праздникам, мы виделись с ней. Я ходила к ней в гости домой, носила какие-нибудь подарочки. Она по-прежнему жила в том самом доме со своими родителями; дочь её после того, как рассталась с мужем-наркоманом, снова вышла замуж, на сей раз более благополучно, — за коллегу из Австрии, с которым через год после окончания его контракта в Бишкеке, уехала в Вену.

Андреевна не рассказывала про свою тоску, но было очевидно, что она скучает по Айнуре и внуку.

Как-то она посадила меня за пианино и достала новые ноты из шкафа. Это были ноты джазовой фортепианной музыки, которые ей прислала из Австрии Айнура. Мы, как и когда-то прежде, уселись за инструмент и стали разбирать произведения. Они были гораздо легче тех, что мы брали из классического репертуара в школе.

Мне по-прежнему совсем не хотелось играть. Но я всё же послушно старалась воспроизвести ноты перед Анной Андреевной. Со времени окончания музыкальной школы я почти не садилась за инструмент — крайне редко, пока какие-нибудь назойливые гости не пристанут с просьбой поиграть. Тогда я играла им какую-нибудь лёгкую пьеску и «Собачий вальс», чтобы отстали сразу же после него. Почему-то это работало — после «Собачьего» они уже не просили играть дальше. Похоже, я вкладывала в играемую музыку своё раздражение, и они это чувствовали.

А здесь, спустя несколько лет, я вновь на десять-пятнадцать минут становилась ученицей Анны Андреевны. Во мне осталось это ученическое желание угождать ей, словно по старой памяти, я будто пыталась добиться одобрения с её стороны. Поэтому я заставляла себя покорно нажимать на клавиши.

Часто, проходя мимо дома Андреевны, я слышала, как из окна её квартиры на третьем этаже доносились звуки пианино. Окно её комнаты как раз выходило на улицу, и можно было слышать, как Андреевна что-то играет. Я не знала этих произведений — скорее всего, это было что-то из современной лёгкой инструментальной музыки. Я останавливалась на несколько секунд, прислушивалась, поддаваясь какому-то родственному зову, а затем опять продолжала путь куда-нибудь по своим делам.

Как-то под Новый год я пришла поздравить Анну Андреевну. Родителей её дома не было. Она пригласила меня за стол и предложила отведать мяса по-французски. Я, чего-то стесняясь, отказалась. Зато согласилась на чай с вареньем. Андреевна рассказала мне, как совсем недавно, в начале декабря, она отмечала свой день рождения в кафе, на что потратила тридцать две тысячи сомов. Я была поражена: то были деньги, которые составляли среднюю заработную плату обычного бишкекчанина не за один, а за два месяца. Я была уверена, что на празднование она пригласила весь круг своих знакомых и друзей, наверняка специально по случаю приобрела какое-нибудь роскошное платье в ЦУМе (скорее всего, красного цвета — он очень шёл к её зелёным глазам) и от души весь вечер была в своём амплуа, демонстрируя изысканность, шик, тонкий юмор и изредка лёгкий мат для остроты. Сейчас, спустя годы, я стала понимать её больше: ей не просто нравилось производить впечатление на окружающих — она очень нуждалась в этом. Поэтому Андреевна была готова, выпросив денег у дочери, оплачивать себе публику, организуя подобные вечеринки.

Мы сидели и беседовали. Кажется, о недавней нелепой выходке какого-то депутата. И тут Анна Андреевна вдруг вспомнила про моего дядю, маминого старшего брата, с которым она училась в одном классе и с кем даже участвовала в каком-то конкурсе танцев в школе. Дядя этот был большой ловелас — после четырёх разводов он был женат уже в пятый раз, на женщине младше его на двадцать восемь лет. Андреевна спросила меня о его молоденькой супруге. Интуитивно, чисто по-девчачьи, я понимала, что Сопуевой не захочется слышать о ней ничего хорошего, поэтому, несмотря на то, что жена моего дядьки была в целом человеком положительным, я стала рассказывать о ней в негативном ключе:

— Она… она… такая… Очень легкомысленная, всю его зарплату тратит себе на одежду. Чуть что хнычет: Мурат, я то хочу, Мурат, я это хочу. Э… строит глазки другим мужчинам, как только он отвернётся куда-нибудь… Недавно машину его разбила (про машину меня уж совсем занесло).

Андреевна сжала губы и усмехнулась.

— Вот-вот, я говорю — таким и достаются нормальные мужики. А хорошие девчонки выходят за наркоманов, — тут она, конечно, имела в виду неудачный первый брак своей дочери. — Дети есть?

— Да, двое, мальчик и девочка. Девочка уже в пятом классе. Мальчику шесть… — тут я вдруг спохватилась, что это напомнит Анне Андреевне об идиллии семейной жизни, которой у неё не было, и тогда быстро стала говорить: ой, да вы знаете, они всё время ругаются… Что-то вечно спорят, орут друг на друга… Мама уже говорит: да перестаньте вы на людях собачиться! Если они так при чужих ссорятся, вы только представьте, что у них дома происходит!

Андреевна внимательно следила за моим рассказом. Воодушевлённая, я продолжала:

— Ну, она по салонам красоты ходить любит, по ресторанам…

— А у неё дети есть… Она мать, а не б…ть, — жёстко изрекла Анна Андреевна.

— Да, — смущённо произнесла я. — Ну она любит строить всю из себя такую леди, недавно поступила в институт, учится.

— Ей сколько лет?

— Тридцать пять…

— А леди не учатся в тридцать пять. В тридцать пять леди уже руководят страной! Скажи ей: моя учительница… Учительница… Говорит, что вы совсем не леди!

— Да, да, — поддакивала я. — Таких людей, как она, много сейчас. Слишком самоуверенные, нагло полагают, что они во всём правы… Вот у меня одногруппница в университете была, — тут я принялась с гораздо большей искренностью и вовлечённостью рассказывать про девицу, с которой у меня были напряжённые отношения, — Асема звать… Стерва-а-а… Из неё аж прёт. Даже одна наша преподавательница как-то на лекции сказала: «Тагаева уже давно думает, что она королева. И это хорошо, когда человек о себе высокого мнения. Но это должно чем-то подкрепляться…»

— Молодец ваша преподавательница! Хорошо сказала. А эта девка поняла, что её мордой в грязь окунули?

Я с удовлетворением усмехнулась — мне было приятно, что Андреевна за меня. Впрочем, по-другому и быть не могло — несмотря на то, что музыкалку я окончила почти десять лет назад, я всё ещё чувствовала себя её ученицей, признавая её непререкаемый авторитет. А она наверняка помнила меня ещё ребёнком.

Мы посидели с ней немного, а потом я пошла домой, так как за окном уже было очень темно. Благо квартира Андреевны была всего в десяти минутах ходьбы от моего дома.

Окончание следует.

Айжанка БАЯНОВА.