Посвящается памяти О. Т. Б.

(Все персонажи являются вымышленными, и любое совпадение с реально живущими или когда-либо жившими людьми случайно)

Родители отдали меня на музыку, совершенно не интересуясь, хочу ли я того. Отец сам мечтал в детстве играть на пианино, но из-за того, что семья его жила бедно, мечта эта так и не сбылась. Матушка моя происходила из семьи побогаче, и её-то как раз и отдали в музыкальную школу, откуда она сбежала в третьем классе из-за сольфеджио. В итоге я сама оказалась в той же самой музыкальной школе.

Мне купили пианино за пятьдесят долларов немецкой марки «Вэйнбах». Мы поехали за ним всем скопищем — мои мать, два старших брата, муж тёти, безработный гитарист (его мама позвала, потому что, по её мнению, он хоть что-то понимал в музыке), папин племянник и пятеро носильщиков. Дядя-гитарист тогда старательно выискивал недостатки в стареньком инструменте. Мама ещё старательнее поддакивала ему, на что девушка, продававшая пианино, иронично возра-зила: «Ну вы хотите, чтобы дошло до двадцати?» Позже, уже повзрослев, я понимала, что продавала она его не от нужды, а так, просто — уезжая в Россию из теперь уже независимой центральноазиатской республики, она хотела лишь немного компенсировать стоимость инструмента, который уж точно не смогла бы взять с собой. Её квартира, уже почти пустая, находилась на пятом этаже нового жилого дома, жить в котором могли себе позволить только очень состоятельные кыргызстанцы. Глядя на меня, она тогда доброжелательно спросила: «Это девочка будет играть?»

На вступительном экзамене дети по очереди заходили в зал, где перед приёмной комиссией во главе с дядькой-директором нужно было спеть песенку. Никто меня не готовил, за несколько дней до приёмного экзамена мать просто сказала, что нужно вспомнить что-нибудь и пропеть. Причин волноваться о том, что меня не возьмут, у неё не было — во-первых, даже контрактная форма обучения в государственной музыкалке стоила не слишком больших денег; а во-вторых, они с отцом сделали призванное смягчить строгие нравы приёмной комиссии подношение в виде коробки, куда поместили несколько бутылок коньяка, пакет шоколадных конфет, килограмм изюма, две банки отборного крупнолистового цейлонского чая и мини-набор водки.

Я хорошо помню тот момент, когда, стоя на сцене, пела то, что вспомнила по наказу матери два дня назад. Это была песенка, которую я выучила в первом классе, — весь мой класс тогда её учил, потому что так захотела классная руководительница, случайно нанятая школой. Случайно потому, что эта женщина вела программы для детей с отставанием в развитии, а наша школа предназначалась для обычных детей, так что, каким-то образом всё же оказавшись нанятой, она стала учить первоклассников по той же самой программе. И каждое утро первого класса мы зачем-то высовывали языки, хмурили брови, хором произносили слитное «а-а-о-о-у-у-ы-ы» и имитировали походку медведя. А ещё учили песню, которую я и спела в день вступительного экзамена в музыкальную школу. Позднее учительницу всё-таки уволили, выявив несоответствие квалификационным требованиям, однако выученная песенка не забылась и спустя два года понадобилась…

Аккомпаниатор, красивая молодая женщина, после моего пения только и изрекла: «Та пела про кораблик, эта про кораблик, больше никто ничего не знает…» Я поклонилась и пошла. На следующий же день (так скоро, потому что конкурс в культурные образовательные учреждения в нашей стране всегда был небольшой) стало известно, что меня зачислили в класс по фортепиано к Анне Андреевне Сопуевой.

Сопуева была женщина импозантная, любящая престиж и роскошь. Она носила кыргызскую фамилию, доставшуюся ей от мужа, с которым она, к слову, не жила уже долгие годы и даже не скрывала, что он содержался в психиатрической лечебнице. Наверное, такая откровенность тоже была частью её импозантного образа.

Анна Андреевна имела уже взрослую дочь, работавшую в австрийской международной организации Solidaritаt, богатейшем фонде, функционировавшем в Бишкеке для реализации всевозможных программ помощи странам с переходной экономикой. Айнура была красивая молодая девушка, которая, к сожалению, не унаследовала материнских зелёных глаз, что так украсили бы её лицо, обрамляемое тёмно-каштановыми волосами. Как рассказывала Анна Андреевна, она «даже не подпустила» Айнуру к музыке, когда та изъявила желание научиться играть. Видимо, уж слишком тяжело пришлось Анне Андреевне, зарабатывая на жизнь учительницей в музыкальной школе, поэтому она с самых детских лет Айнуры приучала дочь к мысли о том, что той нужно будет постараться устроиться в какую-нибудь международную организацию. А для этого — учить языки, поэтому Сопуева и отправила её на факультет лингвистики, запретив и думать про то, чтобы обучиться фортепианной игре.

Айнура, действительно, хорошо зарабатывала и благодаря своей работе даже нашла дополнительный заработок для своей матери — устроила её убираться в квартире своего начальника Стефана Адлера, за что Анна Андреевна, приходя к нему два раза в неделю, зарабатывала ровно в десять раз больше, чем в школе.

Адлер был австрийский дипломат. Как я поняла из разговоров Анны Андреевны с моей матерью, которая первые годы моего обучения в музыкалке каждый урок отводила и приводила меня, а попутно, сидя на занятиях, вступала в долгие, пространные беседы с Андреевной, этот Адлер был исключительно важной птицей и, наверное, очень интересным мужчиной, потому что Сопуева всегда говорила о нём с каким-то затаённым благоговением. Зато юная любовница Адлера, ставшая впоследствии его женой, вызывала крайнюю неприязнь у Андреевны. «Официантка… в кафе встретил… что только Стефан в ней нашёл, — сокрушалась Сопуева. — Просто у неё молодое тело…» Однажды Сопуева даже обвинила Римму — так звали подружку дипломата — в том, что та изменяет своему благодетелю.

— Кофемолка не на том месте стоит; какая-то чужая мужская бритва появилась, дешёвая китайская, совсем не та, которой пользуется Стефан, — ну точно, любовника приводила, — рассказывала Анна Андреевна. Моя мать ей поддакивала.

Много лет спустя я пойму, что Андреевна, несмотря на этакий свой образ «железной» леди, между прочим, наводящий на меня страх и трепет, на самом деле была очень беззащитна в своём одиночестве — после того киргизского мужа, находящегося на лечении, она так и не смогла выйти замуж, а периодические любовные связи, видимо, ни к чему, кроме ещё большего одиночества, не приводили. Моя мать, желая угодить учительнице своей дочери, предпринимала попытки познакомить Андреевну с кем-нибудь, но, как потом я смутно понимала из закодированных реплик мамы и Сопуевой, это не приносило желаемого успеха. Однажды мама даже получила от неё выволочку за то, что отругала врача, который её домогался. К этому врачу мама её повела, потому что Сопуева попросила подыскать ей какого-нибудь хорошего лечащего специалиста — весной она покрывалась пятнами от аллергии. И моя услужливая матушка повела её к другу семьи, профессору медицины Александру Палычу. Дядя Саша был очень хороший дяденька, вот только большой охотник до женщин. Он, осмотрев Андреевну, на следующий день, напившись, стал звонить ей и в телефонном разговоре уговаривать вступить с ним в интимную связь… Сопуева кокетливо пожаловалась на это маме, и та в грозном тоне отчитала Палыча за столь неприличное поведение. Ну и досталось же маме за это от неё…

Что же касается самой учёбы в школе, то я так и не поняла, зачем меня туда отдали и что, собственно, мне было там нужно. Я так ничего и не поняла!

Гаммы получались неплохо, пальцы мои, правда, Андреевне не нравились из-за слишком тонких подушек, в остальном же я, наверное, ничем не выделялась среди общей массы детей, которых отдали на музыку для общего развития.

Когда я была во втором классе, Анна Андреевна решила, что мне нужно участвовать в конкурсе на лучшее исполнение пьесы из «Детского альбома» Чайковского. Несмотря на то что она должна была понимать отсутствие у меня всякого музыкального таланта (на то указывало банальное отсутствие слуха и голоса), ей всё равно почему-то хотелось сделать из меня пианиста. И она решила попробовать.

Я с трудом, через «не хочу», выучила ноты «Камаринской». «Та-та-та-та-та-та-та-та-та, та-та-та-та-та-та-та-та…» — когда мои пальцы, посредством каждодневного высиживания, вызубрили это «татаканье», Анна Андреевна стала придавать ему характер музыки. Она часто приводила образы каких-нибудь балов, принцесс и кавалеров, порою шутила над всеми ними, чаще всего — шутила. Что она говорила про «Камаринскую», мне уже не вспомнить, однако участвовать в конкурсе ученица второго класса фортепианного отделения Жанай Карабекова так и не смогла — я «загнала» пьесу, выражаясь на языке Анны Андреевны, «заболтала». То есть в моём исполнении «Камаринской» в оживлённом темпе, в каком и требуется её исполнять, ноты «поехали» быстрее ритма. Это выяснилось за день до конкурса, ещё во время утренней репетиции. Андреевна повела меня в класс, где пыталась выправить ситуацию, сказав поиграть в медленном темпе каждой рукой отдельно. Так я сидела и, как робот, выигрывала то, что уже точно пропало для меня. Хотя я этого, конечно, не понимала. Всё это время мама находилась рядом и давала какие-то бестолковые рекомендации вроде «поделать гимнастику для глаз» или «позвонить подружке, чтобы отвлечься, а затем с новыми силами, посвежевшей, снова сесть за инструмент». Так прошло часа полтора. «Сейчас спустимся в актовый зал, попробуем ещё раз», — скомандовала Андреевна и повела нас вниз.

Возле большого актового зала было небольшое скопление людей — педагогов и их подопечных. Все они ожидали своей очереди, боясь опоздать, — на репетицию каждому отводилось всего по пятнадцать минут. Когда педагог и его ученик заходили в зал, они закрывали за собой дверь на ключ, — чтобы никто за эти отведённые пятнадцать минут не потревожил. Подойдя к двери, мы с Анной Андреевной и моей мамой почему-то обнаружили, что дверь всё ещё заперта, несмотря на то, что по расписанию уже как три минуты шло наше время. «Ларис, привет, кто сейчас в зале?» — спросила Андреевна, готовая вступить в ожесточённую схватку с нарушителями расписания. «Назарбекова», — ответила Лариса Дмитриевна, они с Сопуевой были в довольно дружеских отношениях и часто вместе пили друг у друга в кабинетах кофе. «А по какому праву? Вон уже четыре минуты, как мы должны быть», — с этими словами Андреевна настойчиво стала стучать в дверь. На стук чинно вышла педагог Назарбекова и деловито произнесла: «Анна Андреевна, у нас по договорённости с Адылбеком Турдакуновичем сегодня двойная репетиция. Адылбек Турдакунович разрешил». Сказав это, Назарбекова собралась уже снова запереть дверь на ключ, но сильная рука Анны Андреевны не дала ей это сделать, железной хваткой вцепившись в ручку двери. «А в таком случае почему мы не предупреждены? Почему именно наше время вы оттяпали?» — спросила взбешённая Андреевна. «Выбирайте выражения!» — ответила Назарбекова. «Нет, это вы выбирайте!» — Сопуева не унималась. Моя мама тоже вступилась: «Нет, извините, а нам как тогда быть?» — спросила она эту учительницу. Та, видимо, действительно предварительно договорившись с директором, была совершенно уверена в своей правоте. Здесь Лариса Дмитриевна, хорошо зная Анну Андреевну, понимая, до чего может дойти дело, сказала, что может уступить своё время нам, а они с ученицей позанимаются в классе. Андреевна, всё ещё держа ручку двери, в упор посмотрела на свою соперницу, а потом гордым, ледяным тоном изрекла: «Поблагодарите Ларису Дмитриевну за то, что она ваш косяк исправила». Та, презрительно поджав губы, громко захлопнула дверь.

«Конечно, у неё же муж — председатель в Кыргызхолдинг… чего-то там… корпорейшен/дженерейшен, а у меня нету мужа», — шутя, сказала Анна Андреевна, на что Лариса Дмитриевна громко рассмеялась, желая поддержать подругу. Спустя лишь годы я пойму, что подобного рода её шутки, касающиеся «мужей», — были весельем с горьким, несъедобным, тошнотворным привкусом женского одиночества…

Нет, чуда не произошло — ноты по-прежнему «съезжали» со счёта, ритм проваливался в тартарары, и через три попытки Андреевна велела прекратить. «Всё, всё, забудь это, как страшный сон, как кошмар. Всё», — приговаривала она, поднимаясь обратно по лестнице на второй этаж.

В день конкурса нарядные, красивые дети по очереди чинно выходили на сцену, огромную для них, посередине которой стояла «Эстония», и исполняли пьесы из «Детского альбома». Я сидела среди зрителей и в какой-то момент стала напоминать мышь, надувшуюся на крупу. Мне вдруг захотелось так же быть на сцене, выступать; вдруг промелькнула мысль о том, как хорошо бы я смотрелась в своём розовом с перламутром платье, подаренном на Новый год бабушкой.

Одна за другой сменяли своё звучание то «Новая кукла» с «Бабой-Ягой», то «Неаполитанская песенка» с «Немецкой», то та самая «Камаринская». Когда подошёл черёд «Болезни куклы», мне совсем сделалось грустно. Победили на этом конкурсе Ниязов Мурат и даровитый Асанчик, толстый рыжий любимчик всех педагогов.

По обыкновению, зайдя в кабинет Андреевны для обсуждения прошедшего концертного мероприятия, я села на стул возле стены. Она принялась озвучивать все достоинства и недостатки в исполнении произведений и здесь вдруг заметила, что лицо моё, бледное, как та стена, приняло странное выражение. Она замолчала, напряглась, притаилась… и тут я разрыдалась. Это было неожиданно даже для меня самой — заплакать так, словно в кабинете дантиста мне пообещали вырвать пять зубов за один раз. Я всхлипывала и задыхалась. Не ожидавшая подобного, Андреевна вскочила и налила мне из графина воды в хрустальный стакан. Я отпила, но, пока всхлипывания мои поутихли, прошло ещё минут десять. В итоге, глубоко вздохнув, я успокоилась. Больше Андреевна не пыталась заявлять меня на участие в конкурсах.

В  кабинете у Анны Андреевны сидели Раиса Павловна и ещё какая-то учительница, которую я не знала. На лице Андреевны, как обычно, пребывал отпечаток изысканной претензии. Но сейчас было видно, что до моего появления женщины что-то горячо обсуждали.

Поздоровавшись со всеми, я начала выкладывать из сумки ноты.

— А мать — нет, эти босоножки на ней, наверняка, тысяч двадцать стоят! Не меньше. Надела их в ноябре месяце… Показать, какая она богатая, — с возмущением сказала Анна Андреевна.

— А я её так и спросила: «Вы нарынские?» Она сразу возмутилась: почему это мы нарынские? — изрекла Раиса Павловна.

Я села за инструмент и сидела, как мышка. Как обычно, радуясь, что из-за болтовни с другими учительницами время нашего с Сопуевой урока потратится, и та не успеет спросить плохо выученное домашнее задание.

— Главное, мать её, эта Гульчехра, говорит мне: «Почему она Лунную сонату не играет?» А я ей отвечаю: «А я сама её не играю, эту Лунную сонату!» — то была правда, потому что Анна Андреевна не могла играть из-за отекавших пальцев. Более того, хороший педагог по фортепиано не обязательно должен или может быть хорошим пианистом. К тому же произведения подобной сложности начинают осваивать значительно позднее, нежели, чем в начальных классах музыкальной школы, а дочь этой женщины, кажется, была всего в третьем классе.

— Как она с этим сотовым телефоном посреди урока выходила… Небось, он на самом деле за неуплату отключён, — с презрением рассказывала Андреевна. Сотовая связь и мобильные телефоны тогда только появлялись в Кыргызстане, и тот, кто имел сотовый, считался очень богатым.

— Да не говори, Анечка, — сказала Раиса Павловна. — Типичные деревенщины, которым, видимо, как-то удалось немного разбогатеть, и всё, и они уже себя аристократами считают. А на самом деле бескультурье полное…

— Да уж… Ладно, девочки, потом ещё поговорим. Сейчас у меня Жанайка, потом я к вам зайду.

— Да, Анечка, заходи, — с этими словами Раиса Павловна и другая, незнакомая мне, учительница вышли из кабинета. Я вздохнула про себя с неудовольствием — их болтовня забрала всего лишь семь минут от урока. Значит, Андреевна успеет спросить меня.

На следующий урок я увидела в кабинете Нуризат, которая училась уже в шестом классе и на следующий год заканчивала музыкальную школу. Она была подружкой той самой, которая вызвала такое неудовольствие педагогов и Анны Андреевны особенно.

— Она что-нибудь говорила тебе? — спросила Андреевна, сидя за столом и протирая кожу тампоном с увлажняющим лосьоном.

— Ну… да, она сказала: «Меня отчисляют»… — робко отвечала ей Нуризат.

— А она очень высокомерная девочка, Нуризат.

Больше я не слышала разговоров про ту, которую Андреевна назвала высокомерной. Судя по всему, и отдали-то её на музыку ради некой престижности; такое часто случалось в музыкальной школе. Я не знаю, как мне самой удалось продержаться там столько лет.

Первые несколько лет моего обучения мать часто приглашала Анну Андреевну к нам домой. Отец затапливал баню, мама наготовливала всяких вкусных блюд. Не из дружбы — она делала это ради меня. Поскольку Раиса Павловна была завучем, то и она была желанной гостьей, вместе с Андреевной. Как сказала маме сама Сопуева: «А что, она тебе нужна, она мне нужна». Пару раз, кроме них, приходила ещё и Валюшка, учительница по хоровому пению, значительно моложе их. Про неё говорили, что она была любовницей зав. отделением деревянных духовых инструментов, строгого толстого дядьки с жидкими усиками.

Приняв баню, они садились в гостиной, за уставленный вкусностями стол. Мать всячески старалась угодить им. Они ели, сплетничали, потешались над кем-то или чем-то, обсуждали одежду и мужчин. Меня не то что не пускали за стол, — мне самой было неинтересно с ними. Вкусно поев, я всегда шла по своим делам. Лишь однажды я подслушала их разговор, когда они, расслабленные и распаренные, сидели в предбаннике. Я осторожно подошла и спряталась за стенкой.

— А ма-а-альчик… Ох, девчонки, ну какой же мальчик! — это был голос Анны Андреевны. — Каждый пальчик целовал мне…

— А мой Арчик не любит мне руки целовать, за всю жизнь ни разу такого не было, — сказала завуч.

— А всё от женщины зависит, Рая. Я тебе сколько раз говорила, твою мать… — на этой фразе Андреевна рассмеялась, и Валюшка поддержала её. Она отметила:

— Нет, Анна Андреевна, действительно, права. Всё от женщины зависит. Так и мой говорит.

— Тогда выпьем за женщин. За нас! За женщин! — предложила Раиса, тоже засмеявшись.

Моя мама, кроме поддакиваний всем троим, ничего особенного не говорила. Только выдавала: «да, да», «ой, Анечка, какая вы умная!», «конечно, Анечка», «Раиса Павловна, какое красивое бельё!», «Валюшка, у вас такой замечательный смех!»

Потом, судя по всему, двое зашли в баню, а голос Валюшки произнёс: «Ох, а я пока почитаю немножко. Ой, спасибо вам, Нурия, такой отдых классный нам организовали. Настоящий!»

Стало тихо. Я на цыпочках пошла прочь.

Когда я училась уже в средних классах музыкалки, Андреевна, Раиса Павловна и Валюшка поссорились. В общем, они разделились на два лагеря: Андреевна и Раиса с Валюшкой. Теперь они не сидели друг у друга в кабинетах, не заходили, не сплетничали между собой, не угощали чем-нибудь. Я поняла это, когда, идя домой с матерью и Анной Андреевной после урока фортепиано, услышала их разговор.

— Рая… Это, вообще, номер. Ей бы только секс и пожрать. Валюшка тоже принцесса, — Андреевна презрительно усмехнулась. — Считает нормальным, что отец всю жизнь мать дубасил… За столом рыгает… Как на Иссык-Куле в моих купальниках бегать, это да, Аня хорошая…

Из-за чего они поссорились, я так и не поняла. Это продлилось, кажется, года два. Они потом помирились (я к тому времени уже перешла в шестой класс музыкалки, мне было пятнадцать), но, по-моему, прежней крепкой дружбы за ними уже не водилось.

Продолжение следует.

Айжанка БАЯНОВА.